этом — о том, что нужно сконцентрироваться. А как вспомнишь, если все время плаваешь в сладкой тине блаженства или беспамятства и ничего больше не хочешь?.. Помогла, как ни странно, книга. Она выплыла из глубин сознания — черная, блестящая, и качаясь на волнах того же блаженства, ударила в бровь острым углом…

Боль ослепила его, он спасительно зацепился за её огненную дугу и вынырнул из небытия, вернул себе действительность. Книга лежала на груди, она упала с тумбочки от тряски соседа, опять ожесточенно мастурбирующего под одеялом. Кто это, пытался вспомнить он. Вован?.. Кто бы это ни был, спасибо его неукротимому либидо. И такова была мощь этого действа, что Фома, окончательно выплыл. Да здравствует мастурбация! И ее Эдисон — Онан!

В результате его трясло, тошнило, и все тело обволакивал липкий пот, но он смог встать. Видимо, укольчик был действительно «мал». Осторожно, чтобы не вспугнуть оргазм мастурбанта, Фома встал и оделся. Под одеялом уже стонали. «Может, там еще кто?.. Гейки, лейки?» — вспомнил он ефимовские фимиазмы. Но надо было спешить. Дверь он открыл с помощью двух скрепок, которые стащил из кабинета Ефима и спрятал, едва войдя в свою палату, над притолокой. Прежде чем зайти в помещение, он будто нечаянно лягнул Петровича и пока тот открывал дверь снова, Фома баскетбольным крюком вонзил скрепки в щель дверной рамы.

Его коллеги, сумасшедшие, ничего не поняли, занятые своими делами, а санитар, тут же ворвавшись в палату, обстоятельно его обыскал. Унизительность этой процедуры Фома переживал после каждого выхода, это была обязательная формальность, тщательность и жестокость которой зависела от санитаров. Петрович грубо и бесцеремонно надругался над Фомой, причем в этот раз особенно жестоко и обстоятельно, за пинок. Он садистически проверил все отверстия своей резиновой культей, хотя в этом не было необходимости, а потом еще врезал под диафрагму так, что Фома лежал после его ухода еще минут пять, пока смог свободно вздохнуть. “Сука! Ну, сука!” — беззвучно плакал он, елозя мокрой щекой по полу и ощущая в слезах горький привкус лекарств, которыми его пичкали.

В палате хохотали…

Открыв дверь, Фома осторожно выглянул. Мутно освещенный одной дежурной лампой коридорчик был пуст, тих и казался длинен, как дорога никуда. Куда идти, он знал только приблизительно, но был уверен, что непременно выберется и из этого лабиринта. Дверь, ведущую из коридора на лестничную площадку, он отпер еще быстрее и всего одной скрепкой, наловчился. Открывая ее, он уловил сигаретный дым. Мелькнул огонек в темноте.

— Смелее!..

Из темноты вышел Ефим, сзади маячил Петрович. Вспыхнул свет.

— Куда собрался, странник? — спросил Ефим, пока Петрович, зверски выворачивая руки, отбирал скрепку, хотя Фомин не сопротивлялся от неожиданности, да и от бесполезности, руки Петровича зажимали, как верстаки.

— Господи, как ты предсказуем, Фома! — вздохнул Ефим, критически осмотрев его после обыска. — Ну и что теперь? Опять дыра зовет? Или замок?.. Замки ты, кстати, мастерски!.. Неужели скрепочкой? Мастер, мастер!.. Ну ладно, ты видно не успокоишься. Пойдем, кое-что покажу… Петрович, седьмую открой!

Доктор лежал распятый на кровати, руки и ноги его были прикованы к её спинкам, вокруг гладко выбритой головы какая-то проволока. Проволока же, как спицы Илизарова, торчала у него изо лба и темени, как у инопланетянина, подвергшегося лоботомии. Это было страшно — штыри в голом черепе — и Фома уверял себя, что это ему кажется в полутьме, что на его друге просто металлический каркас.

Доктор лежал неподвижно, расхристанный, в сером больничном белье и, казалось, был в беспамятстве.

— Вот полюбуйся на дело рук своих!..

Ефим предоставил Фоме насладиться зрелищем, подтолкнув к кровати.

— Был нормальным сумасшедшим, так нет же! Начитался твоего с Сатиным романа, еще в рукописи, вообразил себя Доктором, гением пространств, Ап Чхи или как там его?.. Тебя — своей Фомой прижизненной, и давай побеги устраивать! Да так хитро — по ночам, в масках!

Доктор пошевелился и застонал, Ефим пощупал у него пульс под скулой.

Пространство качнулось и понеслось перед глазами Фомы, мелькая, словно он пробивал головой бесчисленные этажи высотного дома или перед глазами пролистывали книгу — быстро-быстро, его замутило. Ефим, тем временем, продолжал:

— А ведь был почти здоров, когда поступил. Так, небольшая шизофрения, встречи с параллельными мирами, чуть-чуть оборотень в полнолуние, ну это уже фильмов насмотрелся! Кто сейчас не оборотень, не вампир?.. Но с тобой, с твоей поэтикой катастроф и дыр, сошел с ума совершенно по-новому и окончательно, стал искать везде дыры, сводя с ума поломоек, строчить вирши… грозился порвать пространство, к чертовой матери! Ты случайно не знаешь, что он имел в виду? Смысл аллегории?.. Простыни мы, конечно, попрятали, но…

Фома не отвечал, глядя во все глаза на жестокие наручники Доктора, под которыми страшно чернело. Он понял, что сейчас упадет. Ефим, видя, куда он смотрит, пояснил:

— Твой друг стал опасен… Петрович, дай ему нашатыря!

Огромный мокрый кусок ваты залепил Фоме лицо, как будто Петрович только и ждал этого момента. Словно две острые спицы вонзились ему в мозг, он судорожно взмахнул руками… но ваты уже не было. Из глаз текли слезы, в носу и во рту горело, зато мутить стало меньше.

— Причем особенно опасен для тебя, — продолжал Ефим, как ни в чем, не бывало. — Он уже несколько раз покушался на тебя, однажды каким-то образом ворвался в твою палату и хотел размозжить тебе голову железным прутом, который вырвал из своей кровати… чудом успели. Петрович, вот, дай Бог ему здоровья, перехватил в последний момент.

— ??? — Несмотря на нашатырь, а может быть, именно благодаря ему, Фома говорить не мог, только дико таращился на Ефима, сквозь слезы.

— Когда ты стал выздоравливать, — пояснил тот, — то есть отказывался изображать сайтера, запершись в туалете, с картонными мечами, он решил, что ты подпал под мое влияние и, главное, что ты предал его и дело всей его жизни — уничтожение Милорда. Ты не в курсе, кстати, кого он имеет в виду, не Милошевича? С него ведь станется и терракт!.. К тому же, ты