быть! Это не книга, это его жизнь! Картины, живо и в полном объеме встававшие перед ним, не были ассоциациями по поводу написанного, как бывает, когда читаешь чужую книгу. Они, эти картины, были воспоминаниями! Работало не воображение, а память, и память «вспоминала» в тысячу раз больше написанного, в миллион! и воспоминания эти были во столько же раз живописнее написанного, во сколько жизнь превосходит любое подражание.

Мелкие детали и подробности, слова, мысли, ощущения, не попадающие в книгу в результате отбора, вставали перед ним с той самой полнотой, которую может принести только собственное — и реальное! — переживание. Фантазии даже годичной давности вы не помните и не вспомните по фотографиям или записям дневника (если эти записи не о них; так же и сны, в большинстве своем бесследно пропадающие по пробуждении), а собственную жизнь — вспомните. Моментально.

Нет, он не сумасшедший! Пусть он написал эту книгу, но эта книга о его жизни, это книга бытия, если угодно, но не книга шизофрении! Он все это прожил и ученичество в Ассоциации, и поединок в Кароссе, и Лилгву, и Сю, и дерево Бо, как это ни дико звучит для нормального человека. Он нормален! Зачем его колют?..

На него снова надели смирительную. Пригрозили посадить среди таких же придурков, как он, тогда, мол, узнаешь!.. И посадили, поскольку он не унимался, но там Фоме сразу устроили темную, чтобы не мешал болеть совершенно здоровым людям. Пришлось снова отсадить. И кололи, кололи, кололи! Потому что «буён», да не просто, а с издёвкой!.. Фома снова «пропадал», а когда выныривал, то начинал сомневаться: а вдруг, действительно, сумасшедший?..

В такие редкие минуты просветления с ним беседовал Ефим.

— Ну что ты дуру-то ломаешь! К чему эта комедия?.. Я тебя выписать не могу из-за твоих фокусов! Ты же здоров, зачем прихиляешься?

Ефим носился по кабинету, ломая пальцы и карандаши, а Фома сидел в центре комнаты, на стуле, положив руки на колени. Так ласково велел громадный санитар, что приволок его сюда. «Если дернешься, я тебе скрутку сделаю!» — пообещал тот, и Фома ему поверил.

— А комиссия? — кричал Ефим. — Что тебе в голову взбрело плеваться? Когда теперь сподобятся еще собраться эти братья по разуму от разных отцов? Ну?! Зачем тебе это было нужно? Ты что хочешь вечно здесь сидеть?

— Я не сумасшедший!

— А кто говорит, что ты сумасшедший? Кто?.. И так понятно, что ты просто ебнутый! Обо что-то тяжелое!.. Но выпустить-то я тебя не могу! Ты хоть перед людьми-то держи себя в руках!

— А ты — что ты делаешь?.. Ну, какого хрена ты спросил у Александра Вениаминовича, не перестал ли он пить коньяк по утрам, а? Зачем?! Тот спрашивает про птичку на веточке в окне (тоже, дегенерат из-под душа, нашел, о чем спрашивать!), а этот с наглой рожей — о коньяке!.. Карлсон, твою мать, который живет на крыше Открытого мира!

— Пахло, — вспомнил Фома.

— Ну, пьет, пьет он! Ну и что?.. А кто не пьет, тем более в нашей профессии? Не надо обращать на это внимание!.. Спрашивает идиот про птичку — ну маразматик! — так и ответь про птичку, мол, чирикает, зернышки клюет!.. А теперь?.. Что теперь делать-то будем, а, рыцарь Елемумуйский? До следующей комиссии еще месяц, Герасим ты наш!

Ефим, наконец, остановился.

— А с твоим диагнозом «буйно повешенного», — добавил он уже спокойнее, — даже думать о свободе нельзя, без решения комиссии, не то что говорить!.. Ты вспомни, сколько вы баров сожгли со своим Доктором?

Баров он не помнил.

— Как ты мне надоел, Фома, честное слово! — простонал Ефим. — И никому не могу объяснить, что ты совершенно безопасен! Ну, есть бред, был, вернее! Но ты его выплеснул на бедную публику и скоро все забудешь, это я тебе обещаю! Может, действительно, еще и читать будут твой бред! Ой, что творится? Это же страна сумасшедшая, а не ты, с тобой-то все в полном порядке!.. Есть, конечно, галлюцинации, но они не опасны. Зато полный эффект присутствия, в кино не надо ходить! Ты же счастливчик! Людям заняться нечем, стреляются, колются, женятся! — а ты драконов приручаешь к женской груди…

Ефим быстро переходил из одного состояния в другое, и притягивал вещи настолько взаимоисключающие и далекие друг от друга, что Фома, утомленный курсом циклодолбона, не успевал за ним: то он сумасшедший, то здоров, то опять — не очень.

— В каждой реальности у тебя по жене, в поединках себе нервы щекочешь, опять же дыры закрываешь всякие, я бы сказал любые, и все это, спасая миры! Этакий бред с мессианско-сексуальным уклоном, благородно!..

Ефим коротко хохотнул, взял сигарету, со вкусом затянулся.

— Вот сидишь сейчас и не веришь, а зря, возразить-то тебе нечего!.. Зачем палату залепил картонками, а? Я понимаю — круги, но на фига стены пачкать? Вы же их на подливку сажаете, сволочи! Тот же Илюхин!.. Пусть бы лежали в тумбочке, соскучился — достал, поиграл и снова спрятал. И ведь цвет какой выбрал — розовые и голубые! Специально, что ли?.. Вот у кого будет иметь успех эта книга — у геев и леек! Они сразу все просекут, все твои символы розовые и голубые! У них же тоже ситуация здесь, как в твоей Кароссе: то можно в жопу, то — нельзя… то гоняют за лесбиянство, то сочувствуют… то это разврат, мужеложство и статья уголовная, то — матушка природа и не тронь! Чума!..

Ефим с силой выдохнул дым.

— А у тебя все они отдохнут. Душой. И полом. Особенно лейки. Это же библией у них станет! У тебя вся жопа в помаде будет, новый Декамерон Моисеич! Голубая луна, розовый фламинго!.. Ну что молчишь? Не веришь?

— Это не бред, — сказал Фома.

— Да? А что?.. — Ефим удивленно поднял брови. — Ты еще скажи, что это твоя жизнь, Бон Джови! «Итс май лайф!» Мало тебе книги!

— Книга не доказательство! — упрямо гнул свое Фома.

— Ах, так? — удивился Ефим. — Тебе нужны еще доказательства?