Логос же есть единство всего в нерасчлененном виде (образе), это – триипостасность идеальных имени – идеи – объекта. Таким образом, слово начинает ряд вхождения в концепт, логос его завершает. Слово, становясь подлежащим, уже имя, раскрывшись в сказуемом – уже логос.

«Слова суть идеи, сказуемые суть чистые смыслы» (там же: 75).

Во всех своих проявлениях каждая форма синкретична. Неодобрительное отношение самого Булгакова к понятию (и явлению) синкретизма (см. (Булгаков 1918: 165, 182)) не меняет положения. Синкретизм логоса онтологичен, и в этом смысле объективно дан. Но познание его – задано, задано им самим.

Движение мысли Булгакова таково.

«В познании, от элементарного до сложнейшего, содержится тройственный акт: глухие голоса бытия, звучание слова и соединение в акте познания этого толчка и этого слова – в именовании»,

т.е. в суждении – предложением:

«познание есть именование» (Булгаков 1953: 118 – 119, 126).

Онтологически понимаемый концепт («глухой голос бытия») и внешняя форма слова (его звучание), как кремень и кресало, соединяясь в усилии мысли, именуя сущность, дают по-знание в содержательных формах слова, которые и предстают в имени. В любом акте познания – а это действие, – в именовании.

«Мы присутствуем при великой и священной тайне творения человека по образу триипостасному: из недр бытия рождается слово, и это слово опознается не как придуманное, извне принесенное, но рожденное самой вещью, ее выражающее» (там же: 118) –

«слово действенно по природе» (там же: 142)

именно потому, что семантический синкретизм слова есть энергия его самораскрытия.

Слово приходит извне – от вещи – как ее имя. Слово – часть вещи и, может быть, ее сущность, имя онтологично как вещь, но вещь познается через свое имя. Неопределенна позиция Булгакова в отношении к семантическому треугольнику – общему масштабу всех наших сравнений (иначе разнообразные точки зрения и определения философов было бы трудно согласовать друг с другом). Признание равнозначности вещи и слова выдает в Булгакове концептуалиста, но в других своих ипостасях он же – чистый реалист. Он исходит из слова (опирается на слово как единственную данность) и соотносит вещь и ее идею (понятие и т.д.).

Еще один разворот мысли – и оказывается, что логос есть нераздельное и неслиянное единство формы и содержания, слова и идеи (там же: 140), т.е. и здесь, оказывается, Булгаков предстает номиналистом.

На самом же деле Булгаков диалектик, рассматривающий попарные соединения каждого элемента семантического треугольника, в результате чего и возникают нового качества категории синтеза: явленный в звучании смысл порождает слово, совмещение слова и вещи порождает имя, нерасчлененность имени и идеи создает логос – и тогда

«слово звучит как мировой логос, как софийное слово» (там же: 141).

В угоду методу Булгаков поступается предметом феноменальным, и оставляет себе только идею-концепт, конечную цель своего рассмотрения.

Разумеется, много внимания философ уделяет своим предшественникам.

«Кант психологизирует познание тем, что в основу его полагает „представление“. Последнее есть психологически возникающий образ, как бы сокращенное и схематизированное воспроизведение данного в опыте <…> Первоэлементом познания является вовсе не представление и не ощущение, а идея, суждение, именование» (там же: 122).

Это высказывание можно понимать так, что первой содержательной формой «первоэлемента»-концепта является не образ, а сама, отвлеченно понимаемая, идея, а

«лики бытия были вызваны в первоматерии, „начале“, через слово» (там же: 124).

Показывая движение «мысли» в слове и через слово, Булгаков порицает Канта за ограниченность его ориентации на образ, Гегеля – за то же, но в отношении понятия, но сам подводит к тому, что

«всякая совершенная форма имеет символическую природу, силу и глубину» (там же: 142),

то есть сосредоточивается на символе как образном понятии. У Канта Дух вместо Логоса, у Гегеля Логос вместо Бога-Отца (оба решения отражают протестантское арианство), Булгаков же видит решение в утверждении единства Троицы-триады, в символе, который соединяет. Образное понятие, понимаемое как символ, уже не есть семантический синкретизм, это – результат конечного синтеза.

Вглубление в концепт через слово – имя – логос (соответственно посредством суждения, отношениями семантического треугольника и концептуального квадрата) приводит к традиционной для русского философствования идее мэона вне укона. Об этом мы уже читали у Флоренского и будем читать у Лосева. Говорит об этом и Булгаков.

«Существует только сущее, το ον (а как его состояние и μη ον), не сущего же, ουκ ον, вовсе нет <…> Меон есть беременность, укон (ουκ ον) – бесплодие» (Булгаков 1917: 182 – 183).

Меон как Нечто чреват концептом, укон как Ничто не существует как сущее.

«Божественное Ничто как Нечто, или μη ον, обозначает собой изначальное, неточное бытие в его неподвижной глубине, в его ноуменальном единстве, божественной первооснове. В отношении к этому Ничто всякое бытие: божеское ли, или мировое и человеческое, есть уже некое что: в Ничто возникает что, vom Nichts zu Ichts или zu Etwas»[6] (там же: 154).

Поэтому

«знание о Ничто, как основе мирового бытия, есть тончайшая интуиция твари о своей тварности» (там же: 181),

то, из чего исходит всякая мысль, восходя к сущности и понимая свою сопричастность этой сущности. Такая сущность неизреченна и замкнута в молчании. Однако

«неизреченность не есть синоним бессловесности, алогичности, антилогичности, скорее наоборот, она-то и есть непрерывная изрекаемость, рождающая словесные символы для своего воплощения. Без этого же порождения она есть невоплотившаяся мысль, нечто недоношенное, мысли не превышающее, но не досягающее. И как ничто не может укрыться от лучей солнца, так же ничто не может укрыться и от света разума. Всякое переживание одной стороной есть и мыслительное. Всё делается предметом мысли, и в этом смысле всё есть мысль, всё есть слово, имеет печать ипостаси Логоса» (там же: 72).

Только последовательно снимая все внешние признаки слова, имени, логоса посредством апофатического не, можно дойти до концептуального ядра первосмысла. Потому что

«все свойства, все слова, все качества, все мысли, заимствованные из этого мира, как бы мы их ни потенцировали и ни усиливали, абсолютно непригодны для характеристики того, что стоит за пределами этого мира. Безусловное отрицание всех определений, всякого да, вечное и абсолютное не ко всему, ко всему, что полагается Абсолютным как единственное его определение…» (там же: 99).

Мысль, нестерпимая, например, для персоналиста: