– В.К.) находит всё во всём, лишь переходя от одного к другому, отправляясь от частного к частному же и лишь в самом этом переходе находя общее» (Булгаков 1990: 27).

Лишь в совокупном движении идеи (концепта) номиналист способен узреть (углядеть, увидеть и пр.) инвариант сущности, логическая операция с понятием – слишком узкая точка зрения.

«Итак, мы дошли до точки: слова суть символы. Природа слова символична, и философия слова тем самым вводится в состав символического мировоззрения. Символизм есть больше, чем философское учение, он есть целое жизнеощущение, опыт» (там же: 26).

Именно символы служат для того, чтобы пробуждать в человеческом сознании идею, а слова-идеи суть самосвидетельства вещей, мировое всё, голоса мира, звучание вселенной, ее идеация <…> Поток сравнений и метафор продолжается, трудно изъяснить понятием смысл символа.

«Слово есть вспышка смысла, идеи, которых много, которые имеют текучее, перемещающееся бытие, выражают, а не образуют, символизируют, а не творят космос» (там же: 42).

«Слова-идеи суть силы, некоторые идеальные потенции, создающие себе тело, обладающие силою воплощения»,

и нам

«остается просто, смиренно и благочестиво признать, что не мы говорим слова, но слова, внутренне звуча в нас, сами себя говорят…» (там же: 23)

– сказано за несколько десятилетий до того, как эти слова повторил Хайдеггер (Булгаков указывает первоисточник формулы: Гердер (Булгаков 1953: 30)).

Несколько походя брошенных определений показывают, насколько точно понимал Булгаков чисто лингвистические проблемы слова. Например, он полагал, что

«значение слова само по себе никогда не бывает предметно, оно есть чистый смысл, gilt, а не ist, имеет значимость, а не бытие» (там же: 59);

так описывается значение слова (десигнат, содержание понятия) в отличие от предметного его значения (денотата, объема понятия). Постоянное утверждение первенства десигната-интенсионала-значения показательно для точки зрения философа. Булгаков говорит об общей тенденции идеи-смысла к перевоплощению в содержательных формах слова (нигде, конечно, не употребляя приведенных здесь терминов: его описания отвлеченно-символичны).

«Если слово есть символ смысла, сращение идеи со звуком, и если это сращение или воплощение смысла есть необходимое здесь условие, то как же понять множественность наречий. Очевидно, приходится постулировать некоторое мета-слово, его ноумен, который выявляется в звуковой оболочке. Эти оболочки в своей совокупности образуют язык, и, конечно, язык не есть механическое соединение слов, но их организм, так что и в каждом отдельном слове проявляется весь язык» (там же: 38).

Цитата говорит сама за себя. Булгаков затрудняется в определении национального своеобразия слова-символа. Один и тот же смысл может предстать в различной словесной «оболочке». Язык предстает как организм оболочек, построенных по тому же «матрешечному принципу»: одно входит в другое, и так далее. Булгаков опять «притворяется». Его «символистская» теория языка прямым образом подталкивает его к признанию национальной специфичности каждого языка в познании мира, поскольку символ культуры, воспроизводящий логос идеи, в каждом языке свой (в отличие от понятия). Бердяев сразу же заметил эту особенность учения Булгакова, обвинив его (несправедливо) в национализме.

Слово воспроизводится в суждении-предложении, но рождаются слова в корне.

«Связь и оформление предполагаются природой слова в такой же мере, как и смысл, – это невозможно отрицать, но столь же невозможно отрицать и ядра слова, корня, с которым связано значение слова, идея, смысл. Формальные элементы всеобщи и однообразны, корневые – индивидуальны и своеобразны. И смысл связан с корнем» (там же: 16).

Именно в корне происходит рождение символа, и при любых бедах

«корни слов все-таки остаются и питаются подземной влагой» идеи (там же: 145).

Происхождение слова объяснить нельзя, полагает Булгаков, и его агностицизм в этом вопросе напоминает агностицизм Канта в отношении к «вещи в себе».

«Антиномия имени существительного в том, что то, что именуется, неименуемо, трансцендентно слову-идее, выражающей модус космического бытия. То, что находится под именем, – под-лежащее, или υπο-κειμενον, есть трансцендентный ноумен, ουσια, кантовская „вещь в себе“. То, чем именуется она, есть сказуемое, κατεγορουμενον, феномен по отношению к этому ноумену, его εργον, всецело принадлежащее миру бытия и форм, имманентное. Итак, имя существительное есть нечто трансцендентно-имманентное, ноуменально-феноменальное» (там же).

Дело в том, что именно

«в человеке сокрыты имена всех вещей»,

«и чем меньше человек называет вещь и чем больше она сама себя называет, тем глубже, существеннее, проникновеннее именование» (там же: 69).

По этой причине

«благодаря имени существительному устанавливается изначальный реализм мышления, который вместе с тем есть и идеализм, ибо в существительном связкой устанавливается агглютинация res и idea»

– вещи и идеи, соединенных словом.

Очень хорошо идею Булгакова изложил Н.О. Лосский. Приведем его описание.

«Согласно Булгакову, звуковая масса есть σωμα [тело] слова, как учили стоики: оно – материя, идеализируемая формой, имеющая смысл или идею. Словесная идея может иметь различные воплощения: звук, жест, письменные знаки. Однако, как симфонии Бетховена написаны для оркестра, так и словесная идея преимущественно находит свое воплощение в звуках человеческого голоса. Связь между идеей и ее воплощением не является внешней ассоциацией» (Лосский 1991: 288).

Последнее важно. Идея и слово образуют идеально-реальное – слово = идею.

«При появлении слова в космической реальности, – говорит Булгаков, – имел место двойной процесс, проходивший в двух противоположных направлениях: идея освобождалась от сложной целостности существования и одновременно творила для себя в микрокосме человеческой индивидуальности в соответствии с голосовыми возможностями человека новое тело – слово. Сам космос говорит через микрокосм человека в словах – живых символах, деятельных иероглифах вещей, ибо реальная душа словесного звука – это сама вещь. Так, например, душа слова солнце – это сам небосвод. Множественность языков не исключает единства „внутреннего слова“, так же как те же самые китайские иероглифы в различных провинциях Китая произносятся по-разному. Вавилонское смешение языков напоминает разложение белого луча света на многочисленные спектральные цвета. Такое разложение, однако, не затрагивает „внутреннего слова“. Об этом свидетельствует возможность перевода с одного языка на другой. Значительную ценность представляет теория Булгакова о том, что множественность языков есть следствие распада человечества в связи с ростом субъективизма и психологизма, т.е. пагубное сосредоточение внимания на субъективных, индивидуальных особенностях речи» (там же).

Речь подавила язык, снимая вместе с тем и коренные свойства смысла, упрощая идею, низводя ее до уровня значения. В использовании слова как носители концептов стираются, но именно концептуальное зерно сохраняет их в ранге слов языка: