class="p1">«Метод отрицательных квалификаций, в которых происходит совпадение различного смысла терминов, не убедителен» (Бердяев 1991а: 2, 186).

8. Смысл идеи

Исходной точкой развития смысла реалист полагает идею. Но смысл идеи есть сущность:

«То, что в философии зовется идеями, живущими своей собственной диалектической жизнью, в мистическом прозрении представляется как некоторые сущности, родовые и вместе индивидуальные, качества, имеющие не только отвлеченную значимость, но конкретное бытие».

Да и само

«учение Платона об идеях как основе познания может быть понято как учение о мифической структуре мысли, миф, касание трансцендентного, „умного бытия“, предшествует логически, дает основу для отвлеченного рационального познания» (Бердяев 1917: 230 и 79).

Идеи «как семена, как зародыши» философских систем

«не только знают себя, но и чувствуют. И эта душевная чувственность, ощутимость идеи, есть красота. Красота есть столь же абсолютное начало мира, как и Логос. Оно есть откровение Третьей ипостаси, Духа святого» (там же: 251).

Булгаков не ограничивается платонизмом в представлении идеи. Его утверждение, что

«идея ощущает себя в красоте»,

что

«идеи суть причины бытия»

подводит Булгакова к категории софийности. Действительно,

«мир есть нечто засемененное идеями, становящаяся София. Божественная София предвечно есть, как пребывающая основа творения, имеющая неисчерпаемую мощь и глубину» (там же: 222).

София одновременно есть и «идея Божья», и

«как любовь Любви и любовь к Любви, София обладает личностью и ликом, есть субъект, лицо или, скажем богословским термином, ипостась; конечно, она отличается от ипостасей св. Троицы, есть особая, иного порядка, четвертая ипостась. Она не участвует в жизни внутрибожественной, не есть Бог, и потому не превращает триипостасности в четвероипостасность, троицы в четверицу. Но она является началом новой, тварной многоипостасности» (там же: 212).

В этом высказывании содержатся утверждения, которые доставили Булгакову много неприятностей со стороны церкви. Но ничего еретического здесь нет. Верно заметила Т.М. Горичева, что

«София – это один из способов заполнить разрыв между ноуменальным и феноменальным мирами. Невыносимы для русского сознания ритуализация и абсолютизация относительного, нетерпима серьезность, с которой эта пошлость парит. Поэтому „закономерность“, причинность и мораль просто скучны» (Горичева 1991: 16).

София для Булгакова – то же, что и философия в системе знания или слово в системе познания, – отношение связи между конкретным и отвлеченным, тварным и божественным, отношение, данное как связь и единство того и другого: оживленная сущность.

«София по отношению к множественности мира есть организм идей, в котором содержатся идейные семена всех вещей. В ней корень их бытия, а без них и вне их не существует ничего» (Булгаков 1917: 221).

София – вечная актуальность идей, преображенный разум («ум» неоплатоников) – и ничего более. Однако разум, этически и эстетически окрашенный, не рассудок вовсе,

«ведь рассудок (ratio), лишь констатирующий схемы вещей, их описывающий и в своей деятельности наиболее приближающийся к зеркальной пассивности, бесплоден. Он не родит научных идей, он только пользуется уже родившимися, регистрирует, проверяет, он – бухгалтер мысли, но не ее творец.

В действительности же творческие мысли, новые замыслы и в науке получаются не из бухгалтерской деятельности рассудка, они родятся, восходят в сознание из недр досознательного тожества, Софии» (Булгаков 1990: 164).

Вот почему

«София открывается в мир как красота, которая есть ощутимая софийность мира»,

а

«красота предмета есть его софийная идея» (Булгаков 1917, 227 – 228).

В этих условиях кантовские категории времени и пространства не «досознательны», как София, а априорны, они опутывают мир красоты, свободу Софии, разъединяя ее, организм превращая в механизм – и всё оборачивается омертвелым объектом, чуждым субъекту. И теперь

«первоначальная непосредственность, интуитивность созерцания, тожество знания и сознания, субъект-объектность бытия в Софии утрачивается и заменяется раздельностью субъекта и объекта с неизбежной дискурсивностью и отвлеченностью (теоретичностью) знания. Зарождается „чистый разум“, ratio как совокупность форм, в которых субъект соотносится объекту. Ratio, научный или теоретический разум, возникает на развалинах софийности, отражающей на себе Логос. Теперь этот Логос скрывается в онтологию, остается лишь внутренней и скрытой связью вещей, которую ищет в ночной тьме с своим фонарем ratio» (Булгаков 1990: 124).

Что же касается идей, то

«идеи-имена, которые составляют онтологическую основу общих понятий, суть первообразы существ в Софии, вне которых ничто не становится причастно бытия. София как всеединство <…> содержит в себе всё в высшем слиянии и единстве» (Булгаков 1917: 230).

И по этой именно причине

«мир в своей положительной основе есть не Хаос, но София» (Булгаков 1990: 145).

Символ Софии одновременно и сущность и не сущность, не ипостась, но общее качество всех ипостасей, и потому постигаема не как истина, а как красота. Красота присуща женщине – и готов афоризм Бердяева:

«Булгаковская софийность есть выражение женственно-пассивной религиозности, покорно принимающей данный миропорядок. Высшая точка этой софийной религиозности есть мление и умиление» (Бердяев 1989: III, 595).

«Женское» в Софии приемлет «мужское» (идеи-семя), и в результате рождается «идея-имя». Символическое описание момента выхода из концепта в образ слишком метафорично, его можно истолковать по-разному, сам же Булгаков только множит образы, не выходя на уровень понятия, «притворяется» поэтом. Но можно ли понятием, жалким подобием концепта, передать эту мысль (эту идею)? Вообще, символическими обозначениями (София, Всеединство, Троица и пр.) русские философы называли, в духе времени и согласно традиции, другое, то, что и должно получить свое действительное имя (например, концепт). Интуиции русских мыслителей верны и глубоки, но слова, которыми они излагали эти интуиции, не годятся. Ноуменальное трудно передать феноменальным, а символ все-таки «вещь».

А

«имя есть первоначально сказуемое, получается в результате скрытого суждения. Потому, согласно нашему пониманию, не может быть слов, которые бы по самой природе своей или изначальному смыслу были именами существительными, в отличие от глаголов и прилагательных. Напротив, сказуемость предшествует номинативности: змеиность, а не змея, которая есть то, что является носителем змеиности; человечность, а не человек; деревянность, а не дерево и т.д. Словом, не идея-слово рождается или выделяется своим носителем, а наоборот, идея облекает собой, осуществляет, имеет для себя частный случай в том или другом факте бытия. Идеи суть словесные образы бытия, имена – их осуществление»,

а в этом случае

«теряет свое значение обычное различение имен собственных и нарицательных.