Рассказу о смерти главного героя в «Саге об Одде Стреле», которому норманистами придается такое чрезвычайное значение для отождествления князя Олега с Оддом и через это отождествление — для доказательства того, что князь Олег был «скандинавским вождем Олегом (< Helgi)… захватившим Киев в 882 г., что положило начало „собиранию“ восточнославянских земель вокруг Киева»[802], совершенно очевидно представляет из себя компиляцию из двух древнерусских сюжетов. Первый — это смерть князя Олега от укуса змеи, выползшей из черепа коня, согласно преданию, рассказанному в ПВЛ. Второй — это смерть древнерусского богатыря Святогора в каменном гробу, на который натолкнулись Святогор и Илья Муромец, разъезжая по Святым горам[803].

Летописное предание о смерти князя Олега — это полный иносказаний рассказ о смерти сакрального вождя, жизнь которого была прервана волею высших сил, воплотившихся в образах двух священных животных — коня и змеи. Поэтому рассказ о смерти Олега Вещего нельзя воспринимать в буквальном смысле: как простенькое медицинское описание смерти, вызванной укусом змеи. Конь и змея наделялись у ариев и древних русов статусом, отмеченным особой сакральностью, иначе говоря, змея и конский череп в летописном предании — зооморфные воплощения языческого божества, которому служил князь Олег, а картина его смерти являет перед нами архаичнейший обычай ритуальной смерти, которой предавали стареющего сакрального правителя. Этот обычай имел очень древние истоки, зафиксирован в истории многих народов и в частности, прекрасно описан известным этнографом Д. Фрэзером[804].

В эпоху мифо-поэтического сознания люди видели прямую связь между физической силой и молодостью обожествляемого правителя и благополучием социума. Соответственно, считалось, что стареющий и дряхлеющий правитель терял способность приносить своему народу стабильность и процветание, поэтому требовалось заменить его новым правителем — молодым и сильным, старый же царь подлежал ритуальному умервщлению. Но такой жестокий обычай стал со временем заменяться ограничением срока правления царя на определенное количество лет, однако это уже вопрос из другой темы. Разновидностью ритуального умервщления было ритуальное самоубийство, ярким примером которого служит обычай, описанный в античных мифах о гипербореях. Согласно этим мифам, когда кто-либо из гипербореев чувствовал, что насытился жизнью, он украшал себя гирляндами и бросался в море с особой скалы. Такая смерть считалась очень почетной[805].

Обычай ритуального умервщления или ритуального самоубийства прослеживается в истории в течение тысячелетий, трансформируясь и принимая различные формы. Кардинальным изменением становился постепенно запрет на самовольный уход из жизни, поскольку в обществе крепло убеждение в том, что жизнь и смерть зависят от богов, представителями которых были жрецы или иные представители власти, связанные с ними. В Римской империи, например, личность императора приравнивалась к божествам, потому сложилось обыкновение, что приказ о самоубийстве посылался императором тому или иному высокопоставленному лицу. В литературе есть немало рассказов о ритуале такого самоубийства, осуществляемого прилюдно: самоубийца вскрывал себе вены во время празднества, в окружении друзей. Так описывают смерть Гая Петрония, римского писателя и придворного императора Нерона. Самоубийством согласно приказу, полученному от императора Нерона, покончил жизнь римский философ и государственный деятель Сенека.

Но можно с рассуждениями о традициях ритуального умервщления/ритуального самоубийства обратиться и к временам более архаичным, например, к афинской истории. Известно, что древнегреческого философа Сократа (469–399) афинское правительство приговорило к принятию яда. Рассуждения Сократа относительно жизни и смерти, записанные его учениками и друзьями в период, когда он ожидал присылки яда, показывают, как смешались идеи о ритуальном умервщлении и ритуальном самоубийстве с течением веков. Сократ ушел из жизни, окруженный друзьями, и один из них оставил для потомства следующее описание: «Я был свидетелем кончины близкого друга… он казался мне счастливым… в Аид он отходит не без божественного предопределения и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо другой»[806].

В этом рассказе важны два момента: первое — человек покидает мир счастливым — эта мысль сохранилась с древних «гиперборейских» времен, второе — человек уходит из жизни с божественного определения — эта мысль появилась позднее, когда — трудно сказать, но в афинское время она была уже вполне устоявшейся. Смысл ее раскрывается самим Сократом, который убежден в том, что «мы, люди находимся как бы под стражей, и не следует ни избавляться от нее ни своими силами, ни бежать… о нас пекутся и заботятся боги, и потому мы, люди, — часть божественного достояния… совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь образом его к этому не принудит… если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам, мудрым и добрым, а во-вторых, к умершим, которые лучше живых, тех, что на Земле… я полон радостной надежды, что умерших ждет некое будущее и что оно, как гласят старинные предания, неизмеримо лучше для добрых, чем для дурных»[807].

Христианство решительно осудило любую форму самоубийства. Но очень долго идеи ритуального умервщления продолжали жить и влиять на политико-этические нормы общества.

С мыслями Сократа о том, что покидая земную юдоль, человек уходит к умершим и что предвкушение этого наполняет человека радостной надеждой, хорошо перекликается рассказ арабского путешественника и писателя Ибн Фадлана, в 921–922 гг. побывавшего на Волге в качестве секретаря посольства аббасидского халифа и оставившего путевые заметки, в которые вошло и описание погребального обряда знатного руса. Частью этого обряда было умервщление одной из девушек покойного.

Ибн Фадлан описывает, как девушка вызывается сама и после этого в течение нескольких дней до дня, назначенного для жертвенного костра «…пьет и веселится, украшает свою голову и саму себя разного рода украшениями и платьями… девушка каждый день пила и пела, радуясь будущему… в пятницу привели девушку к чему-то, сделанному ими еще раньше наподобие обвязки ворот. Она поставила свои ноги на ладони мужей, поднялась над этой обвязкой [смотря поверх нее вниз] и произнесла [какие-то] слова на своем языке, после чего ее опустили. Потом подняли ее во второй раз, причем она совершила подобное же действие, [как] и в первый раз. Потом ее опустили и подняли в третий раз…» я спросил переводчика о ее действиях, и он сказал: «Она сказала в первый раз, когда ее подняли: „Вот я вижу своего отца и свою мать“, — и сказала во второй раз: „Вот все мои умершие родственники, сидящие“, — и сказала в третий раз: „Вот