— Фома, ты это… не улетай! Круги кончились, Палыч уже бесится, бль, нормально отреагировать на Наташку не может!

— Кто — я?! — раздался возмущенный голос Маркина. — Сам же!..

— Ты, а кто же? Извращенец, бль! — глумился Илюхин.

— Да она члена моего, потраченного молью, не стоит!

Фома сидел между подушек, как богдыхан и время от времени пускал стеклянные бусы из уголка рта. Просто так, от умонастроения. А умонастроение у него было отличное, голубое и зеленое не покидало его теперь ни на миг, припудриваясь иногда белым порошком блаженного забвения, как охорашиваются в витринах сахарной пудрой дешевые торты, мечтая о кишечных бактериях. Калейдоскоп выбрасывал ему людей, предметы, Фома рассматривал их, выдувая бисер с губ на тоненькой ниточке бесконечного радостного удивления.

— Да это Илюхин Наташку обматерил!..

Расфокусированные глаза долго блуждали в странной череде теней и цветных завихрений, прежде чем выловили в них Маркина, Илюхина, Вована, Профессора Политологии Поповича и еще кого-то, кого Фома не знал, но задушевный блеск глаз выдавал в этих славных людях ту же самую породу, выпестованную циклодолбоном и русифицированной версией душа Шарко — без воды, одним шлангом.

Разговор, как водится в замкнутых системах, шел о женщинах, если уставалось думать о тяжких «судьбах Рассеи». Хотя, конечно, не устанет русский человек, объявлять свою родину дурдомом и одновременно наслаждаться житьем в нем. Тем более, сумасшедший, а русский — самый известный сумасшедший в мире, это доказано, им же. Но иногда и ему нужен перерыв на тему, в которой единодушие столь же удивительно, как и разногласия политические, то есть «все бабы дуры, хоть одну бы сюда!» В данном же случае речь шла о санитарке, а конкретно об активном к ней отношении.

— За что? — спросил Фома, благосклонно улыбаясь всем и никому: процессу пузырения внутри себя.

— Она мне клизму… — начал Илюхин, но его перебили.

— Он сам перепутал!.. Вместо марганцовки кипятку вбухал!.. Опять на неё засмотрелся!

— Говори, — сказал Фома, изливая любовь уже одного Илюхина.

Под таким натиском Илюхин врать не мог и во всем признался.

— Ну ты знаешь, Андрюша, у меня с выдачей вообще, черт знает что, не то что-бль у Маркина…

И вот, страдая вечными запорами, он сделал клизму с кипятком, забыв добавить холодной воды из-за появления Наташи.

— Ё-оо!.. Ты никогда не пробовал? Нет?.. Как будто взлетаешь, бль, сопло пылает! Ну вот… а потом язык обварил тем же кипятком, когда второй раз клизму ставили. Она ж все моет и моет, кошка!

— Что ж ты ее в рот-то? — спросил Фома. — Уж вроде трудно перепутать с соплом?

— Пробовал, чтобы опять кипятку не бухнуть, а краник не закрыл, наклонил и… — Илюхин увел глаза в сторону. — В общем, с обоих концов себя обварил.

— Это где ж у тебя конец-то получается? — поинтересовался Вован, личность странная даже в сумасшедшем доме: неизвестно кто, неизвестно откуда, только рожа совершенно бандитская, как у призывника. Большие, навыкате, глаза смотрелись на бритой голове, как оптические прицелы нехорошего ночного видения. Возможно, от непрерывной эзотерической игры с гениталиями под одеялом, от так называемого ночного эгоизма.

— Как где? — удивился Илюхин. — Как у всех, бль — в заднице!..

— А я думал, язык — это конец всему! — обронил Фома.

— Вы меня удивляете, сумасшедшие! — вмешался Маркин. — Конец, это конец! И он может быть везде, как во рту, так и в заднице!

Договорить ему не дали.

— Ах ты сидор гнойный!..

Фома закрыл глаза от начавшейся вокруг него вакханалии благозвучия. Когда он их открыл, буря закончилась и последние её раскаты затихали в палате:

— Двурушник! — веско заключил Профессор Политологии Попович, он был похож на того дядечку в телевизоре, что с улыбчивой хитрецой комментировал вчерашние новости, при этом держа фигу не в кармане, а прямо на столе, в экран: нате!

— Вчера опять круги воровал! — пожаловался Илюхин на Маркина. — Ты перестал, так он начал!

— Я?.. — Фома уже с трудом оставался с ними. — Да они мне вообще не нужны. Придумали равновесие устраивать, одна палата голубая, другая розовая…

— Я про идею, Андрюша, про идею! Картонки что? А вот идея, бль, равновесие! Это же класс!.. Я заметил, что и медперсонал по-другому, если у тебя круг! Совсем по-другому!

— Нараспашку! — захохотал Профессор Попович. — Да ну вас, озабоченных тайной своего пола! — И ушел, ему было неинтересно не про политику.

— Это они от тебя, Фома, тащатся, я засек, — веско сказал Вован. — Как увидят тебя в сознании, так и остолбеневают, типа делай с ними, что хошь. Верняк! Поэтому они и собираются вокруг тебя каждый день и выдергивают тебя из кайфа, гады. Чуть она засмотрится на тебя, облепят её, как статую свободы и вибрируют, придурки. А круги, я ж понимаю, ты для них придумал, вот они и воруют друг у друга смертным боем…

— А ты-то кто, отказник? Под кого косишь, однорукий бандит своего члена? Мы свой долг отдали, а ты?.. — Профессор Политологии вернулся, и был настроен агрессивно.

— Мне, блин, родина сама должна, учиться недодала! — Вован сделал вид, что разрывает рубаху и выкатил глаза-прицелы еще дальше. — Одиннадцатый класс ввела, а обязательное отменила! На хрена, спрашиваю? Меня уже из девятого выперли, а я может учиться хотел, на инженера или… юриспри… прудента! Чего ржете-то, будто я не знаю, зачем вам круги!

— Знает он! А чего ж тогда воруешь?

— Уничтожаю!

— Ты их продаешь, а не уничтожаешь!

— Он их на сигареты меняет, Фома!

— А ты что не веришь в них? — светло спросил Фома. — Зря… — Покачал он головой. — Вера, она…

— Да врет он, бль! — возмутился Илюхин. — Верит, еще как! Помнишь, ты вырезал ма-аленькое такое колечко? Знаешь, где он его носит?

Фома, каким-то образом, знал, и стал снова отплывать от этой скуки. После короткой свары,