о своей борьбе с формализмом, они боролись с формализмом, но всегда при этом формализм кладет их на обе лопатки. Когда же наконец, вооружившись марксистско-ленинской теорией, вооружившись большевистской партийностью, наши ученые положат на обе лопатки формализм, положат на обе лопатки буржуазно-космополитическое литературоведение? (Бурные аплодисменты)»[925].

Когда овация стихла, декан объявил о закрытии первого дня заседания. Продолжение следует.

Партбюро готовило ораторов, беспартийным настоятельно предлагалось внести свою лепту, для тех членов ВКП(б), кого избрало партбюро для заплечной работы, выбора не оставалось вовсе.

Открытое заседание ученого совета филологического факультета. Часть вторая

Прения второго, заключительного дня были вдвое продолжительнее. Сложность для устроителей состояла в том, что многие, под различными предлогами, отказывались выступать. В этот день еще больше профессоров сказались больными:

«Честные ученые старшего поколения В. Е. Евгеньев‐Максимов и М. П. Алексеев, ссылаясь на нездоровье, просто не явились на проработочное заседание 5 апреля. (Ранее В. Е. Евгеньев‐Максимов неоднократно полемизировал с Гуковским, но обличать его решительно отказался)»[926].

Но поскольку зрителей, пришедших даже в первый день, было намного больше, нежели мест в зале («некоторые прямо радовались обличительному действу, ждали его и на заседание явились со своими семьями; женщины оделись ярко, как на праздник или в театр… Эти хлопали особенно рьяно»[927]), то ректорат распорядился предоставить для второго дня линчевания актовый белоколонный зал ЛГУ.

О. М. Фрейденберг записала:

«…Я на несколько часов появилась. Университетский актовый зал с прекрасной колоннадой был битком набит. Съехались партийные вожаки. Председательствовал заплечных дел мастер Дементьев. Страшная картина! Сытые, довольные, разбухшие глазки, в безудержном самодовольстве и наглости. И благородные лица профессоров, бледных, как смерть.

Каждый имел своего “биографа”, партийца, студента или молодого преподавателя, который всходил на академическую, священную кафедру и начинал, путем передержек и прямых подлогов, бесчестить свою жертву»[928].

Первым декан пригласил для выступления Н. И. Мордовченко[929]. Не будучи таким одаренным оратором, как Г. А. Гуковский или Г. А. Бялый, Николай Иванович был еще более напряжен: «Он вышел на трибуну бледный как мел. Сильно волнуясь ‹…›»[930], «говорил, как обычно, тихо, даже невнятно, весь побледневший»[931], и зал слушал его, затаив дыхание. Николай Иванович критически рассмотрел собственные работы о Белинском, поднял вопрос о неудовлетворительном уровне пушкиноведения на факультете, но также он сказал и следующее:

«Поскольку я заговорил о наших бедах в отношении изучения Пушкина, я должен сказать о своем отношении к книге Гуковского “Пушкин и русские романтики”. Года два назад в Институте литературы Академии наук мне пришлось делать доклад об этой книге, в котором я высказался и об ее положительных сторонах и об ее глубоко неправильной, с моей точки зрения, методологической основе. С тех пор я не имел возможности заново проанализировать эту книгу, и мое мнение о ней остается прежним. Да, этот вопрос как будто бы вчера был исчерпан выступлением самого автора, который решительно осудил свою книгу. Совершенно ясно, что книга Гуковского – это не тот насущный хлеб, который до зарезу нам необходим.

На прошлом заседании было высказано мнение, что выступление Григория Александровича было недостаточным. Конечно, к выступлению можно отнестись по-разному: можно выступить и удовлетворить слушателей на 150 %, а в то же время эта декларация останется пустым звуком. Что касается меня лично, то ругайте меня и бейте меня сколько хотите, но я верю Гуковскому, как советскому ученому, и абсолютно убежден в том, что он многое еще даст нашей науке»[932].

О том впечатлении, какое произвел героизм Николая Ивановича на некоторых студентов, свидетельствует стихотворение, написанное тогда студентом Марком Качуриным[933]:

Рубеж сороковых – пятидесятых

Я не забуду, доживу хоть до ста.

Эпоха книг и авторов изъятых.

Эпоха выдвижения прохвостов.

От имени народа или нации

Поход за очищение науки.

Азарт предательства, восторг инсинуации

И безнаказанно развязанные руки.

Колонный зал. Дознанье иль собранье.

И духота. Сижу у самой двери.

И вдруг у зала пресеклось дыханье –

Кто там сказал чуть слышное: «Не верю»?!

«В науке невозможно без сомнений.

Моим коллегам свойственны ошибки.

Зачем же столько страшных обвинений?!»

И на лице подобие улыбки…

Не ведал я, как этот шаг был труден

И отчего в глазах такая мука.

Одно я понял: есть в России люди,

Есть подлинная русская наука.

Выступивший после него профессор П. Н. Берков, который в силу своего происхождения был удивительно к близок к тому, чтобы самому быть причисленным к «безродным космополитам», не мог себе позволить актов гражданского мужества:

«Товарищи, члены Ученого совета и многие студенты знают меня и знают, что я не принадлежу к числу людей, которые любят красивые слова и эффектные выражения, поэтому я просто хотел бы сказать несколько слов о том, что на меня потрясающее впечатление произвело то обстоятельство, что среди прочих лиц было названо и мое имя, была упомянута моя личность. Многие факты, которые были здесь освещены, понимались мною в совершенно ином свете. Я должен сказать, что некоторые факты, касающиеся меня, на первый взгляд мне показались какими-то непонятными. А потом я понял, что они были совершенно правильно освещены и указаны. Дело в том, что мы часто недооцениваем то, что каждый наш поступок, каждая наша ошибка ученого и педагога, имеет и объективное значение, существуя вне меня, все это не зависит от меня и живет особой жизнью. Если я даже и имел хорошие намерения, то эти хорошие намерения могут иногда иметь совершенно иной смысл. ‹…›

Г. П. [Бердников] указал, что в моих работах есть космополитические ошибки. Это совершенно правильно, я это знаю, и поэтому хочу со всей прямотой сказать, что мои космополитические ошибки начинаются с моей первой диссертации в 1929–1930 гг., которая была названа “Ранний период русской литературной историографии”. Я собрал огромный материал, но это огромное количество материала я подчинил ложной и ошибочной идее приоритета западного изучения русской литературы и вторичного, последующего изучения русской литературы самими русскими исследователями. Эта работа частично была опубликована в 1930 г., но полностью до недавнего времени опубликована не была, и я считал, что ее с небольшими поправками можно поместить сейчас. Я считал, что это было сделано большое и полезное дело. И когда в прошлом году т. Дементьев прочитал эту работу