буржуазной культуры. И буржуазное просвещение, и сентиментализм, как эстетическое выражение идей буржуазной революции, несомненно являются прогрессивным явлением, прогрессивным, прежде всего, в силу своей антифеодальной направленности, и потому заслуживающим самого пристального внимания. Но многими исследователями это идеологическое движение рассматривается односторонне, ими забывается, что с момента своего зарождения оно в самой сути своей – буржуазно, индивидуалистично и принципиально, потому антиобщественно. Именно эти черты идеологического наследия буржуазной Европы претили русским передовым демократическим деятелям, были для них неприемлемы. Действительная история учит и наглядно показывает, что русская литература, отражая интересы широких угнетенных крепостных масс, защищая их свободу, была демократической в лучших своих образцах, и в творчестве Радищева – прежде всего. Оказывается, что именно в силу этой связи с коренными интересами русского крепостного крестьянства передовая русская литература складывалась в напряженной борьбе с этими буржуазными идеями»[943] и т. д.

Никто из слушателей – ни в президиуме, ни в зале – не был готов к тому, что Георгий Пантелеймонович устремится в такие глубины. Конечно, он покритиковал статьи С. С. Мокульского о Вольтере и К. Н. Державина о Руссо в «Истории французской литературы». Однако упреки в адрес критикуемых профессоров были сведены к минимуму:

«Ту же картину мы находим и в IV томе [Истории] русской литературы Академии Наук. В статьях профессоров Жирмунского и Гуковского разрабатывается вопрос русского сентиментализма в духе тех же концепций. Он весь представляется перекочевавшим с Запада. Русским сентименталистам оставалось лишь “самобытно усваивать” то, что создано до них. В статье о Радищеве профессора Гуковского мы находим те же формалистические утверждения о влиянии на произведения первого русского революционера слов, выражений, тем, стиля и т. д. английских и французских сентименталистов и Руссо прежде всего»[944].

В заключение он коснулся и своих работ:

«В том же IV томе и мне принадлежит статья о Новикове. Подойдя к деятельности этого русского просветителя с позиций критики господствовавших буржуазных теорий о его деятельности в московский период, я опровергнул фактически неверные, идейно враждебные построения, зачислявшие русского просветителя в ученики немецких мистиков и масонов. Но в решении проблемы сентиментализма Новикова я не сумел отказаться от традиционных представлений. И у меня Новиков‐сентименталист выглядит совершенно так же, как выглядели другие писатели-сентименталисты в учебниках по французской и русской литературе. Я здесь целиком следовал за своими учителями, не сумев критически отнестись к ним. Теперь, когда в новой работе о Новикове я заново разработал проблему русского сентиментализма, я увидел и свою ошибку, и тот вред, который причинил своей статьей, так обеднив облик русского просветителя. Я хочу поэтому закончить свое выступление обращением к сидящим здесь и моим товарищам, и моим учителям и студентам: перед нами поставлена огромная, благороднейшая патриотическая задача: разоблачив теории формализма и космополитизма, создать действительную марксистско-ленинскую историю русской литературы. И в этой работе мы должны критически отнестись к работам наших старых и молодых ученых, к работам, собранным особенно в этих последних изданиях. Без критического пересмотра всего, написанного здесь, без самого решительного и беспощадного выкорчевывания враждебных теорий, у кого бы они ни проявились, мы не сможем двигаться дальше»[945].

Такое выступление, хотя и не содержало героического момента (как у Н. И. Мордовченко), но все равно было исключительным явлением, значение которого можно определить словами Ольги Федоровны Берггольц из блокадного «Ленинградского дневника», обращенными тогда к Георгию Пантелеймоновичу:

И ты, мой друг, ты даже в годы мира,

Как полдень жизни будешь вспоминать…[946]

Вышедший затем студент-партиец И. Ф. Соломыков повторил, хотя и сдержаннее, тезисы об идеологических ошибках профессора Б. Г. Реизова, уже провозглашенные им на партсобрании. Возможно, предыдущий оратор оказал свое воздействие, но завершал выступление студент без кровожадности:

«В заключение я хотел бы сказать, что мы, студенты, относимся к Борису Георгиевичу как к своему учителю, который помогает нам в смысле формирования определенного мировоззрения и определенного критерия в подходе к литературе. Борис Георгиевич является для нас очень большим научным авторитетом, это человек, который обладает особым умением преподнести материал, и не только преподнести, но и заставить прочувствовать его. Эта сила его воздействия играет большую роль в воспитании студентов, и поэтому ему необходимо пересмотреть некоторые свои положения»[947].

Если на партсобрании Борис Георгиевич по известной причине не мог присутствовать и ответить, то здесь он не преминул взять слово и… полностью раскаяться:

«…На меня произвело прямо потрясающее впечатление письмо неизвестного студента III курса, прочитанное А. Г. Дементьевым. Оно адресовано нам, научным работникам, которые обычно трудятся в своих кабинетах и сознательно редко выходят на малую или большую аудиторию, и часто не понимают, какую роль играет их деятельность в идеологической жизни страны. Литературоведение должно быть боевым, политически острым. Для этого, прежде всего, необходимо проверять свою методологию, следить за тем, чтобы она была последовательна, логична, чтобы в наше исследование не могли проникнуть вредоносные космополитические идеи.

Считаю критику моих работ и лекций, которую дали Г. П. Бердников и т. Соломыков, справедливой. Тов. Бердников правильно сделал, что такое внимание уделил диссертации Таманцева[948], которая оказалась неудовлетворительной из-за моего неправильного руководства. Работа Таманцева не раз подвергалась суровой критике со стороны кафедры и со стороны общественных организаций. Я учитывал эту критику, но далеко не достаточно, я пошел на компромисс, пытался исправить компромиссным путем свои взгляды, и в таком направлении давал указания Таманцеву. Нужно было совершенно отказаться от ошибочного взгляда и строить все заново. Я не сумел этого сделать тогда же, и в результате, когда я прочел уже готовую диссертацию, я сам признал ее неудовлетворительной. Эта ошибка не случайна, она свидетельствует о том, что я неправильно рассматривал некоторые явления французской литературы XIX в., явления упадочные, и слишком большое значение придавал бунтарским настроениям, свойственным некоторым писателям декаданса. Эта ошибка не изжита мною и до сих пор. Я особенно убеждаюсь в этом на моем семинаре с дипломниками, где мне постоянно приходится заново оценивать литературные явления конца XIX в. – начала ХХ в., отказываясь от прежних ошибочных оценок. Правильно сказал тов. Соломыков о том, что у меня иногда оценка современников подменяет собой нашу партийную марксистско-ленинскую оценку. Это ошибка серьезная, которую во что бы то ни стало нужно преодолевать. Справедливо и то, что в моих лекциях и статьях часто история идей не основана на борьбе классов, что я не всегда осуществляю на практике те требования, которые я сам к себе предъявляю. Часто идеи приобретают