— Ваша книга, которую я брал у вас намедни, — значительнокивнул он на принесенную им и лежавшую на столе книгу; — благодарен.

— Ах, да; прочли вы эту статью, генерал? Как вампонравилась? Ведь любопытно? — обрадовался князь возможности поскорее начатьразговор по-постороннее.

— Любопытно, пожалуй, но грубо и, конечно, вздорно. Может, иложь на каждом шагу.

Генерал говорил с апломбом, и даже немного растягивая слова.

— Ах, это такой простодушный рассказ; рассказ старогосолдата-очевидца о пребывании французов в Москве; некоторые вещи прелесть. Ктому же всякие записки очевидцев драгоценность, даже кто бы ни был очевидец. Неправда ли?

— На месте редактора, я бы не напечатал; что же касаетсявообще до записок очевидцев, то поверят скорее грубому лгуну, но забавнику, чемчеловеку достойному и заслуженному. Я знаю некоторые записки о двенадцатомгоде, которые… Я принял решение, князь; я оставляю этот дом, — дом господинаЛебедева.

Генерал значительно поглядел на князя.

— Вы имеете свою квартиру, в Павловске, у… У дочери вашей… —проговорил князь, не зная что сказать. Он вспомнил, что ведь генерал пришел засоветом по чрезвычайному делу, от которого зависит судьба его.

— У моей жены; другими словами, у себя и в доме моей дочери.

— Извините, я…

— Я оставляю дом Лебедева потому, милый князь, потому что сэтим человеком порвал; порвал вчера вечером, с раскаянием, что не раньше. Ятребую уважения, князь, и желаю получать его даже и от тех лиц, которым дарю,так сказать, мое сердце. Князь, я часто дарю мое сердце и почти всегда бываюобманут. Этот человек был недостоин моего подарка.

— В нем много беспорядка, — сдержанно заметил князь, — инекоторые черты… но среди всего этого замечается сердце, хитрый, а иногда изабавный ум.

Утонченность выражений, почтительный тон видимо польстилигенералу, хотя он всё еще иногда взглядывал со внезапною недоверчивостью. Нотон князя был так натурален и искренен, что невозможно было усомниться.

— Что в нем есть и хорошие качества, — подхватил генерал, —то я первый заявил об этом, чуть не подарив этому индивидууму дружбу мою. Ненуждаюсь же я в его доме и в его гостеприимстве, имея собственное семейство. Ясвои пороки не оправдываю; я невоздержен; я пил с ним вино и теперь, можетбыть, плачу об этом. Но ведь не для одного же питья (извините, князь, грубостьоткровенности в человеке раздраженном), не для одного же питья я связался сним? Меня именно прельстили, как вы говорите, качества. Но всё до известнойчерты, даже и качества; и если он вдруг, в глаза, имеет дерзость уверять, что вдвенадцатом году, еще ребенком, в детстве, он лишился левой своей ноги ипохоронил ее на Ваганьковом кладбище, в Москве, то уж это заходит за пределы,являет неуважение, показывает наглость…

— Может быть, это была только шутка для веселого смеха.

— Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы игрубая, не обижает сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из однойтолько дружбы, чтобы доставить тем удовольствие собеседнику; но еслипросвечивает неуважение, если именно, может быть, подобным неуважением хотятпоказать, что тяготятся связью, то человеку благородному остается лишьотвернуться и порвать связь, указав обидчику его настоящее место.

Генерал даже покраснел, говоря.

— Да Лебедев и не мог быть в двенадцатом году в Москве; онслишком молод для этого; это смешно.

— Во-первых, это; но, положим, он тогда уже мог родиться; нокак же уверять в глаза, что французский шассер навел на него пушку и отстрелилему ногу, так, для забавы; что он ногу эту поднял и отнес домой, потомпохоронил ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над неюпамятник, с надписью, с одной стороны: “здесь погребена нога коллежскогосекретаря Лебедева”, а с другой: “покойся, милый прах, до радостного утра”, ичто наконец служит ежегодно по ней панихиду (что уже святотатство) и для этогоежегодно ездит в Москву. В доказательство же зовет в Москву, чтобы показать имогилу, и даже ту самую французскую пушку в Кремле, попавшую в плен; уверяет,что одиннадцатая от ворот, французский фальконет прежнего устройства.

— И при том же ведь у него обе ноги целы, на виду! —засмеялся князь: — уверяю вас, что это невинная шутка; не сердитесь.

— Но позвольте же и мне понимать-с; насчет ног на виду, — тоэто еще, положим, не совсем невероятно; уверяет, что нога Черносвитовская…

— Ах да, с Черносвитовскою ногой, говорят, танцевать можно.

— Совершенно знаю-с; Черносвитов, изобретя свою ногу, первымделом тогда забежал ко мне показать. Но Черносвитовская нога изобретенанесравненно позже… И к тому же уверяет, что даже покойница жена его, впродолжение всего их брака, не знала, что у него, у мужа ее, деревянная нога.“Если ты, — говорит, когда я заметил ему все нелепости, — если ты в двенадцатомгоду был у Наполеона в камер-пажах, то и мне позволь похоронить ногу наВаганьковском”.

— А разве вы… — начал-было князь, и смутился.

Генерал посмотрел на князя решительно свысока и чуть не снасмешкой.

— Договаривайте, князь, — особенно плавно протянул он, —договаривайте. Я снисходителен, говорите всё: признайтесь, что вам смешна дажемысль видеть пред собой человека в настоящем его унижении и… бесполезности, и вто же время слышать, что этот человек был личным свидетелем… великих событий.Он ничего еще не успел вам… насплетничать?

— Нет; я ничего не слыхал от Лебедева, — если вы говоритепро Лебедева…

— Гм, я полагал напротив. Собственно и разговор-то зашелвчера между нами всё по поводу этой… странной статьи в “Архиве”. Я заметил еенелепость, и так как я сам был личным свидетелем… вы улыбаетесь, князь, высмотрите на мое лицо?

— Н-нет, я…

— Я моложав на вид, — тянул слова генерал, — но я несколькостарее годами, чем кажусь в самом деле. В двенадцатом году я был лет десяти илиодиннадцати. Лет моих я и сам хорошенько не знаю. В формуляре убавлено; я жеимел слабость убавлять себе года и сам в продолжение жизни.

— Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу странным, что вдвенадцатом году вы были в Москве и… конечно, вы можете сообщить… также как ивсе бывшие. Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно тем, что вдвенадцатом году его, грудного ребенка, в Москве, кормили хлебом французскиесолдаты.

— Вот видите, — снисходительно одобрил генерал, — случай сомной конечно выходит из обыкновенных, но не заключает в себе и ничегонеобычайного. Весьма часто правда кажется невозможною. Камер-паж! Страннослышать, конечно. Но приключение с десятилетним ребенком, может быть, именнообъясняется его возрастом. С пятнадцатилетним того уже не было бы, и этонепременно так, потому что пятнадцатилетний я бы не убежал из нашегодеревянного дома, в Старой Басманной, в день вшествия Наполеона в Москву, отмоей матери, опоздавшей выехать из Москвы и трепетавшей от страха. Пятнадцатилет и я бы струсил, а десяти я ничего не испугался и пробился сквозь толпу ксамому даже крыльцу дворца, когда Наполеон слезал с лошади.