Генерал встал со стула.

— О, напротив! — промямлил князь: — вы так меня заняли и…наконец… это так интересно; я вам так благодарен!

— Князь! — сказал генерал, опять сжимая до боли его руку исверкающими глазами пристально смотря на него, как бы сам вдруг опомнившись иточно ошеломленный какою-то внезапною мыслью: — князь! Вы до того добры, дотого простодушны, что мне становится даже вас жаль иногда. Я с умилением смотрюна вас; о, благослови вас бог! Пусть жизнь ваша начнется и процветет… в любви.Моя же кончена! О, простите, простите!

Он быстро вышел, закрыв лицо руками. В искренности еговолнения князь не мог усомниться. Он понимал также, что старик вышел в упоенииот своего успеха; но ему всё-таки предчувствовалось, что это был один из тогоразряда лгунов, которые хотя и лгут до сладострастия и даже до самозабвения, нои на самой высшей точке своего упоения всё-таки подозревают про себя, что ведьим не верят, да и не могут верить. В настоящем положении своем, старик могопомниться, не в меру устыдиться, заподозрить князя в безмерном сострадании кнему, оскорбиться. “Не хуже ли я сделал, что довел его до такого вдохновения?”— тревожился князь, и вдруг не выдержал и расхохотался ужасно, минут на десять.Он было стал укорять себя за этот смех; но тут же понял, что не в чем укорять,потому что ему бесконечно было жаль генерала.

Предчувствия его сбылись. Вечером же он получил страннуюзаписку, краткую, но решительную. Генерал уведомлял, что он и с ним расстаетсянавеки, что уважает его и благодарен ему, но даже и от него не примет “знаковсострадания, унижающих достоинство и без того уже несчастного человека”. Когдакнязь услышал, что старик заключился у Нины Александровны, то почти успокоилсяза него. Но мы уже видели, что генерал наделал каких-то бед и у ЛизаветыПрокофьевны. Здесь мы не можем сообщить подробностей, но заметим вкратце, чтосущность свидания состояла в том, что генерал испугал Лизавету Прокофьевну, агорькими намеками на Ганю привел ее в негодование. Он был выведен с позором.Вот почему он и провел такую ночь и такое утро, свихнулся окончательно и выбежална улицу чуть не в помешательстве.

Коля всё еще не понимал дела вполне и даже надеялся взятьстрогостию.

— Ну куда мы теперь потащимся, как вы думаете, генерал? —сказал он: — к князю не хотите, с Лебедевым рассорились, денег у вас нет, уменя никогда не бывает: вот и сели теперь на бобах, среди улицы.

— Приятнее сидеть с бобами чем на бобах, — пробормоталгенерал, — этим… каламбуром я возбудил восторг… в офицерском обществе… сорокчетвертого… Тысяча… восемьсот… сорок четвертого года, да!.. Я не помню… О, ненапоминай, не напоминай! “Где моя юность, где моя свежесть!” Как вскричал… ктоэто вскричал, Коля?

— Это у Гоголя, в “Мертвых Душах”, папаша, — ответил Коля, итрусливо покосился на отца.

— Мертвые души! О, да, мертвые! Когда похоронишь меня, напишина могиле: “Здесь лежит мертвая душа”!

Позор преследует меня!

Это кто сказал, Коля?

— Не знаю, папаша.

— Еропегова не было! Ерошки Еропегова!.. — вскричал он висступлении, приостанавливаясь на улице: — и это сын, родной сын!

Еропегов, человек, заменявший мне одиннадцать месяцев брата,за которого я на дуэль… Ему князь Выгорецкий, наш капитан, говорит за бутылкой:“Ты, Гриша, где свою Анну получил, вот что скажи?” — “На полях моего отечества,вот где получил!” — Я кричу: “Браво, Гриша!” Ну, тут и вышла дуэль, а потомповенчался… с Марьей Петровной Су… Сутугиной и был убит на полях… Пуляотскочила от моего креста на груди и прямо ему в лоб: “В век не забуду!”крикнул, и пал на месте. Я… я служил честно, Коля; я служил благородно, нопозор — “позор преследует меня!” Ты и Нина придете ко мне на могилку… “БеднаяНина!” Я прежде ее так называл, Коля, давно, в первое время еще, и она таклюбила… Нина, Нина! Что сделал я с твоею участью! За что ты можешь любить меня,терпеливая душа! У твоей матери душа ангельская, Коля, слышишь ли, ангельская!

— Это я знаю, папаша. Папаша, голубчик, воротимтесь домой кмамаше! Она бежала за нами. Ну что вы стали? Точно не понимаете… Ну чего вы-топлачете?

Коля сам плакал и целовал у отца руки.

— Ты целуешь мне руки, мне!

— Ну да, вам, вам. Ну что ж удивительного? Ну чего выревете-то среди улицы, а еще генерал называется, военный человек, ну, пойдемте!

— Благослови тебя бог, милый мальчик, за то, что почтителенбыл к позорному, — да! к позорному старикашке, отцу своему… да будет и у тебятакой же мальчик… le roi de Rome…[38] О, проклятие, проклятие дому сему!

— Да что ж это в самом деле здесь происходит! — закипелвдруг Коля. — Что такое случилось? Почему вы не хотите вернуться домой теперь?Чего вы с ума-то сошли?

— Я объясню, я объясню тебе… я всё скажу тебе; не кричи,услышат… le roi de Rome… О, тошно мне, грустно мне!

Няня, где твоя могила!

Это кто воскликнул, Коля?

— Не знаю, не знаю, кто воскликнул! Пойдемте домой сейчас,сейчас! Я Ганьку исколочу, если надо… да куда ж вы опять?

Но генерал тянул его на крыльцо одного ближнего дома.

— Куда вы? это чужое крыльцо!

Генерал сел на крыльцо и за руку всё притягивал к себе Колю.

— Нагнись, нагнись! — бормотал он: — я тебе всё скажу…позор… нагнись… ухом, ухом; я на ухо скажу…

— Да чего вы! — испугался ужасно Коля, подставляя однако жеухо.

— Le roi de Rome… — прошептал генерал, тоже как будто весьдрожа.

— Чего?.. Да какой вам дался le roi de Rome?.. Что?

— Я… я… — зашептал опять генерал, всё крепче и крепчецепляясь за плечо “своего мальчика”, — я… хочу… я тебе… всё, Марья, Марья…Петровна Су-су-су…

Коля вырвался, схватил сам генерала за плечи и, какпомешанный, смотрел на него. Старик побагровел, губы его посинели, мелкиесудороги пробегали еще по лицу. Вдруг он склонился и начал тихо падать на рукуКоли.

— Удар! — вскричал тот на всю улицу, догадавшись наконец вчем дело.

По правде, Варвара Ардалионовна, в разговоре с братом,несколько преувеличила точность своих известий о сватовстве князя за АглаюЕпанчину. Может быть, как прозорливая женщина, она предугадала то, что должнобыло случиться в близком будущем; может быть, огорчившись из-за разлетевшейсядымом мечты (в которую и сама, по правде, не верила), она, как человек, немогла отказать себе в удовольствии, преувеличением беды, подлить еще более ядув сердце брата, впрочем, искренно и сострадательно ею любимого. Но во всякомслучае она не могла получить от подруг своих, Епанчиных, таких точных известий;были только намеки, недосказанные слова, умолчания, загадки. А может быть,сестры Аглаи и намеренно в чем-нибудь проболтались, чтоб и самим что-нибудьузнать от Варвары Ардалионовны; могло быть, наконец, и то, что и они не хотелиотказать себе в женском удовольствии немного подразнить подругу, хотя бы идетства: не могли же они не усмотреть во столько времени хоть маленькогокраюшка ее намерений.