— Знаю, — улыбнулся я. Комок в горле стал просто чудовищных размеров, глушил голос. Я крепче прижал к себе девочку. От мелкой пахло блинчиками и клубничным вареньем. Видимо, теть Роза успела их покормить.

— Точно?

— Да.

— Ну смотри у меня, — строго погрозила она пальцем. Очень серьезная, сосредоточенная маленькая девочка в яркой пижаме со Снупи.

Я просто кивнул, так же серьезно, собираясь выполнить обещание. Руки разжимать не хотелось. Казалось, что если я ее не отпущу, то она останется здесь.

Не останется. Я знал.

Гад внутри скулил. Натурально скулил. И это тоже было впервые за все время нашего с ним «знакомства». Почему-то в этой палате Ксюша, которую я держал в руках, казалась реальнее той Ксюши, которая лежала под белой простыней, чьи руки были утыканы иголками, в чьих синих венах текла красная-красная кровь.

— Ставь уже, большой грозный парень, — положила девочка мне ладони на щеки. Холодные ладони. — Я рада, что мы познакомились, — повторила зачем-то она. — Ты — крутой.

— Это ты крутая, маленький гений, — я опустил ребенка на пол, сглотнул. Вязкий, кислотно-горький комок, продирающий до печенок.

Костя стоял прямо передо мной, опираясь на собственную кровать, скрестив ноги в лодыжках. На нем тоже была пижама — обычная, серая в темно-синюю полоску, очень мальчуковая. И он тоже улыбался. Кит тихо уговаривал плачущую теть Розу подняться, в правой руке сжимая поводок. А я только сейчас заметил в углу притихшего Крюгера. Пес очень внимательно наблюдал за всеми, грусть была написана на обычно хитрой лисьей морде. Реальная грусть.

— Давай, мужик, — Костя протянул мне руку, — Ксеня права, ты — крутой. Только она, — он кивнул головой в сторону Мары, — все равно круче, — лукавая улыбка растянула его губы. Я сжал протянутую ладонь и притянул мальчишку к себе. Пришлось нагнуться, чтобы обнять худые плечи. От него тоже пахло блинчиками и совсем чуть-чуть кофе. Такой домашний, свой запах.

— Да тут все круче меня, — усмехнулся в ответ. Непонятно как, но все же усмехнулся.

— Во-о-о-т, — назидательно протянул парень, — не забывай об этом. А еще о том, что ты теперь часть отеля, Волков. «Калифорния», конечно, странное место, но своих в обиду не даст. Надо только попросить…

— Попросить?

— Ага, — Костя стал совсем белесым, словно выцвел в один миг, только запах еще оставался таким же четким, таким же реальным. А мальчишка замерцал чаще, высвободился и шагнул к Шелестовой, почти бросаясь к ней в руки.

Киту все-таки удалось вывести теть Розу и Крюгера из палаты. Недовольное, тихое собачье ворчанье доносилось из-за двери, цокот когтей — стаккато по паркету.

Мара опустилась на колени, обняла обоих детей, спрятав между ними лицо. Она что-то быстро и сбивчиво им говорила. Быстро, сбивчиво и тихо. Оба гения прижались к девушке, стиснули так крепко, что я видел побелевшие костяшки тонких пальцев. Они теперь мерцали не переставая. Чистым, ярким, ослепительно белым. И плакали. Вздрагивали трогательно-тонкие плечи, дрожала сама Мара. Стало совсем невыносимо, так невыносимо, что захотелось сбежать, да что угодно, хоть повеситься.

— Я люблю вас, — всхлипнула колючка. — Я так вас люблю.

— Я люблю тебя, — тоже шмыгнула носом Ксюша.

— Я люблю тебя, — сказал Костя. — Очень люблю.

И тишина воцарилась на несколько секунд, тишина острая, как заточенная турецкая сабля. Маленькая семья так и застыла, обнявшись, прижавшись друг к другу, не желая опускать рук, отчаянно хватаясь за последние секунды, за последние мгновения.

А потом дети мигнули еще раз и больше не появились, растворившись окончательно, как туман, как тающий на рассвете дым. Шелестова покачнулась, сжимая теперь лишь воздух, цепляясь за него, за исчезнувших близнецов, всхлипывая.

За окном всходило солнце.

Я помог девушке удержать равновесие и подняться. Она улыбалась и плакала. Улыбка была такой же, как у Ксюши еще несколько минут назад. Очень яркой, очень теплой, полной заставляющего замереть света. Замереть, потому что вот оно — чудо.

Шелестова была так спокойна.

Я не понимал, мне хотелось орать. А Мара была спокойна.

— Мара…

— Ты знаешь, — перебила меня девушка, обнимая, утыкаясь лбом в грудь, — я хочу лет через двадцать гулять по парку с тобой и увидеть их краем глаза. Конечно, они будут не такими, они будут другими. Выше, взрослее, у них будут другие лица и другие голоса, их будут по-другому звать… Они будут есть мороженое в рожке, фисташковое у Ксюши и шоколадное у Кости. Они не узнают нас. Не вспомнят, пройдут или проедут мимо на великах, роликах, самокатах, лыжах или коньках, или этих ужасных гироскутерах. Они будут улыбаться, о чем-то спорить, размахивать руками… Они часто спорят. Но я узнаю их, и ты узнаешь. И свет фонарей будет в их волосах, конечно совершенно других волосах. Это будет поздней весной, или летом, — голос Мары стал совсем тихим, слезы катились все чаще и чаще, она крепко сжимала мою рубашку, — или осенью, или зимой. И будет падать снег или идти дождь, или светить солнце. Но они обязательно промчатся мимо, в ярких майках и драных джинсах, или шапках с помпонами и красных варежках. — Мара вдохнула поглубже, чтобы унять слезы, и зачастила с каждым словом все быстрее и быстрее. — И мы застынем с тобой на миг, обернемся, я сделаю шаг, может быть попробую окликнуть, позвать, что-то сказать, спросить, протянуть руку… Или просто удивленно вздохну. Ведь правда? Ведь так и будет? Да? Волков, скажи мне, что так и будет!

Я нащупал свободной рукой в кармане четки, сжал, чувствуя, как гладкие костяшки и собственные ногти впиваются в ладонь. Еще сильнее, чтобы боль помогла прийти в себя, и поверить ее словам. Очень хотелось верить. Как никогда.

— Так и будет, — кивнул я, стараясь не смотреть на детей в кроватях, не слышать писка, треска и стрекота аппаратов, не видеть отжившего свои дни букета, мишек, пустых корзин, не вдыхать запах лекарств, антисептиков, мазей.

Зато теперь я понял…

Мы ушли из центра практически сразу же. Я заметил того самого врача-колобка, входящего в палату близнецов вместе с двумя медсестрами, сонными, уставшими, но все равно деловыми, серьезными, очень сосредоточенными. Больница потихоньку просыпалась: появились в коридорах санитарки, захлопали двери, зашуршал лифт, заработал громче телевизор.

А как только мы подошли к машине, Крюгер поднял морду к небу и завыл, громко, протяжно, от всей своей собачей души.

Близнецов отключили.

Мы уехали из больницы, но в отель вернулись не сразу. Теть Розе Мара дала выходные, и по просьбе женщины мы отвезли ее домой. Повару хотелось увидеть родных и подольше побыть с ними. В принципе, ее желание было понятно. Из нас всех ей было, пожалуй, тяжелее всего.

— Как думаешь, — спросил Кит, стоя у своей машины, конкретно ни к кому не обращаясь, — она вернется?