Драммонд славится тем, как тренирует своихсвидетелей, подвергая их жесточайшему перекрестному допросу, в ходе которогочетверо или пятеро адвокатов из его команды бомбардируют свидетеля самыминеожиданными вопросами, причем все это снимается на видеокамеру. Потом Драммондчасами просиживает со свидетелем, просматривая запись, отмечая недостатки,отрабатывая правильную тактику поведения и натаскивая к предстоящему испытанию.

Я знаю: подготовке парней из «Прекрасного даражизни» можно только позавидовать.

Лафкин смотрит на меня, потом переводит взглядна жюри; выглядит он спокойным, хотя в глубине души наверняка отдает себеотчет, что на все мои каверзные вопросы ответить должным образом не сумеет. Емуоколо пятидесяти пяти лет, седые волосы, узкий лоб, довольно приятное лицо инегромкий вкрадчивый голос. Идеальный вожак бойскаутов. Однако, по словам ДжекиЛеманчик, именно он громче других требовал, чтобы ей заткнули рот.

Никто из моих противников даже не подозревает,что завтра она выступит свидетельницей.

Я расспрашиваю Лафкина про возглавляемый имотдел по рассмотрению заявлений страхователей, про место и роль, которыеотведены этому отделу в общей структуре компании. Лафкин работает на компаниюуже восемь лет, последние шесть из них — вице-президентом, возглавляя отдел, вкотором навел порядок жесткой рукой; он — классный управленец. Лафкин жаждетпроизвести впечатление на присяжных, и мне удается быстро выяснить: он отвечаетза все, что связано с подачей и рассмотрением заявлений. Хотя каждое из них вотдельности, понятное дело, не рассматривает. Я втягиваю его в скучную иутомительную дискуссию про бюрократическую тягомотину, а потом совершенновнезапно спрашиваю:

— А кто такая Джеки Леманчик?

Лафкин невольно вздрагивает.

— Бывший инспектор по исковым заявлениям.

— Она работала в вашем отделе?

— Да.

— А когда уволилась?

Лафкин пожимает плечами — он не помнит такуюерунду.

— Возможно ли, что она уволилась третьегооктября прошлого года?

— Да, что-то вроде.

— И это случилось всего за два дня до того,как её должны были допросить по этому делу?

— Я не помню.

Я освежаю память вице-президента, демонстрируяему два документа; первый — подписанное Джеки Леманчик заявление об уходе,датированное 3 октября, а второй — мое ходатайство о вызове её на допрос 5октября. Вот теперь он вспоминает. И с крайней неохотой признает: да, ДжекиЛеманчик и в самом деле уволилась из «Прекрасного дара жизни» за два дня додачи свидетельских показаний.

— И именно через её руки проходило заявлениемиссис Блейк?

— Да.

— И вы её уволили?

— Нет, что вы!

— Каким образом тогда ваша компания рассталасьс Джеки Леманчик?

— Она уволилась по собственному желанию. Тутвсе написано черным по белому.

— А почему она вдруг решила уволиться?

Лафкин берет её заявление в руки и с наглымвидом зачитывает вслух:

«Прошу уволить меня по собственному желанию».

— Понятно — значит она сама приняла решение обуходе?

— Здесь так написано.

— А как долго она работала под вашимруководством?

— В моем отделе масса сотрудников. Такиеподробности я не помню.

— Значит вы это не знаете?

— Точно не скажу. Несколько лет.

— Вы хорошо её знали?

— Нет, совсем поверхностно. Она была простыминспектором, одной из множества.

А завтра Джеки Леманчик засвидетельствует, чтоих постельный роман длился три года.

— Вы женаты, мистер Лафкин?

— Да, и у меня счастливый брак.

— Дети есть?

— Да, двое. Они уже взрослые.

Я на минуту оставляю его, а сам подхожу ксвоему столу и беру стопку документов. Это переписка Блейков с «Прекраснымдаром жизни», и я вручаю её Лафкину. Он неспешно просматривает бумаги, потомкивает и говорит, что, на его взгляд, все на месте. Я ловлю его на слове ипрошу ещё раз повторить, уже для протокола, что документация в полном порядке.

Чтобы ввести присяжных в курс дела, я прошуЛафкина подробно пояснить порядок рассмотрения заявлений и прохождения бумаг вего отделе. Разумеется, как явствует из его ответов, вся эта процедура отлаженав «Прекрасном даре жизни» великолепно и сбоев не допускает.

Тогда я наконец начинаю копаться в грязномбелье. Заставляю Лафкина зачитать в микрофон — все это заносится в протокол —все семь первых писем с отказами. Прошу его дать разъяснения по поводу каждогоиз этих писем: Кто его составил? В ответ на что? Написано ли оно по правилам,изложенным в руководстве для служащих отдела заявлений? Если да, то в какомименно разделе руководства они изложены? Проверял ли он эти письмасобственноручно?

Затем я заставляю его зачитать вслух каждое изписем Дот. Они так и взывают о помощи. Сын Дот умирает. Неужели в компанииэтого не понимают? По поводу каждого письма я засыпаю Лафкина вопросами: Ктополучил это письмо? Каков был порядок его прохождения? Что говорится на сейсчет в руководстве? Читал ли он сам эти письма?

Присяжным не терпится, когда мы наконец перейдемк письму с троекратной «дурой», но я никаких иллюзий не питаю: Лафкин к этомуготов. Он зачитывает письмо вслух, после чего монотонным, без тени сочувствия,голосом поясняет, что письмо этот составлено служащим, которого вскоре послеэтого уволили. Человек этот совершил ошибку, вся компания допустила ошибку, закоторую он теперь публично приносит извинения.

Я его не прерываю. Пусть сам роет себе могилу.

— А не кажется ли вам, что ваши извинениянесколько запоздали? — спрашиваю я, когда поток его пояснений оскудевает.

— Возможно, что да, — соглашается Лафкин.

— Ведь юноша умер.

— Да.

— Кстати, мистер Лафкин, для протокола —компания ведь так и не принесла письменных извинений за это письмо?

— Насколько мне известно — нет.

— И вообще, вплоть до сегодняшнего дня,никаких извинений не приносила. Правильно?