кто-то стащил наши противотуманные очки. А в какой-то год они уплыли вместе с нашим топором. И гаечным ключом. И спичками.

Конечно, понятно, что влезть в чей-то дом – очень интересно, но он же и так стоит незапертый круглый год, и, как сказал Брюнстрём, нет даже особой радости в том, чтобы так безобразничать. В любом случае книги и пластинки у нас никто не крал, брали только полезные вещи.

Мы рыбачим не так много, как следовало бы, но тем не менее. Дно каменистое, поэтому сети в нем застревают; и когда ты их наконец достаешь, в них зияют большие дыры. Мы решаемся расставить сеть дяди Торстена только в том случае, если по радио обещают штиль, ведь он сплел ее вручную, когда ему было уже за девяносто, а Хам выстрогала деревянные крюки для их починки. Все становится очень сложно.

Туути глушит рыбу и готовит ее. Хам, как может, чинит сети, а я достаю из них водоросли и улов. Одно время ловилась только треска. Перед смертью эти рыбы в панике бьются в сетях. Околевая, они становятся очень иглистыми.

Мы ели очень много рыбы.

В сети Брюнстрёма попадались разные, еще более колючие твари: подкаменщики и пинагоры – маленькие, почти доисторические чудища, на которых Пипсу боялась даже смотреть. Брюнстрём предложил превратить нашу лагуну в рыбный заповедник, и мы всех выпустили прямо туда. Большинство, однако, сдохло и всплыло кверху брюхом, и от лагуны вскорости пошел отвратительный запах. Мы поплыли туда на лодке, по колено в воде сачком вычерпывали тех, кого еще можно было спасти, и переносили их обратно в холодную воду. Некоторые выжившие приходили в чувство. Сначала они не двигались, а уже через секунду исчезали в водорослях.

Несколько дней дул ветер; когда он стих, мы поплыли расставить сети.

К Конским скалам прибило гребную лодку, совершенно невозмутимо она еле покачивалась на воде и напоминала скульптуру. Воды на дне почти не было, весла на месте. Под кормовой банкой лежали рыболовные снасти и пакет с бутербродами, а также газета «Боргобладет» двухдневной давности.

Мы поплыли дальше на Глосхольм и сообщили о находке.

Да-да, конечно же, я знаю – птицы оказались здесь первыми! У них имеются испокон веку, бог знает сколько поколений назад, закрепленные за ними охотничьи угодья, и совершенно понятно, что они нас просто ненавидят, когда с лету кидаются в море с широко раскрытыми клювами и истошно кричат. Хуже всех морские ласточки: они настоящие забияки, особенно когда прицельно гадят нам на голову. Эти белоснежные символы свободы и дальних горизонтов просто сводят нас с ума. Туути не может заниматься графикой без зонтика, а когда она по утрам прыгает на скакалке, птицы воспринимают это как объявление войны (что меня забавляет). Нам ни поплавать, ни поставить сети, ни спуститься к лодке. Впервые меня ненавидят действительно всем сердцем!

А чайки… Ну откуда им было знать, что мы отругали Брюнстрёма за то, что он собрал их священные яйца в шапку, чтобы сделать омлет, или что мы чуть не прибили самца более крупной серебристой чайки, потому что он сожрал их птенцов, или о том, что, когда вода поднялась, мы спасли их по-дурацки расположенные гнезда и что мы всю зиму собирали для них еду, и вообще – они даже не ведают о том, что мы каждый божий день на восходе солнца терпим их истошные крики с палатки!

Но правда на их стороне: мы пришли после них и нам тут нечего было делать.

Прошло немало времени, пока мы не поняли, что события на острове должны разворачиваться по собственным драматургическим законам. Всегда одним и тем же: самец серебристой чайки спускается со своей скалы, совершенно невозмутимо прогуливается от одного гнезда к другому, хватая и заглатывая птенцов сизых чаек, пару секунд из его клюва торчат лапки несчастных брыкающихся детишек, небо наполнено птичьим криком, Туути выбегает на улицу с пистолетом, но уже поздно, и в этот раз то же самое, как и всегда.

Но был один представитель чаячьего племени, не похожий на других. Он не сердился на нас и не боялся. Мы прозвали его Пеллура. Он прохаживался туда-сюда по мосткам под нашим окном, иногда стучал клювом в стекло – в общем, всячески выпендривался.

Давным-давно у моего папы на Бредшере была собственная чайка по имени Пеллура. И возможно, это была та самая чайка. Говорят, они доживают и до сорока лет, а папе едва исполнилось семьдесят, когда он умер; насколько я понимаю, с тем Пеллурой они встретились где-то в тридцатые годы. Так или иначе, нашему Пеллуре было немало лет, и неудивительно, что через какое-то время он заболел. Что-то с горлом. Он уже больше не мог орать в компании других чаек, хотя и пытался.

Псипсина и Пеллура друг друга показательно игнорировали, почти что презирали.

По утрам у нас был ритуал устраивать кошке душ. Происходило все следующим образом: мы чистим зубы у угла дома, кошка прекрасно знает, что будет дальше, но продолжает сидеть и ждать рядом на травке, мы дико стучим щетками по стаканам и кричим, и только тогда она срывается с места как ракета. Однако частенько мы успевали ее окатить.

Кто-то считал, что это жестоко. И не по-взрослому.

Я пыталась взбодрить Пеллуру, плеснув для него немного воды так, чтобы он это увидел, но он не сдвинулся с места. Его угодья располагались на другой стороне заливчика, и он прилетал оттуда на мой свист. Рядом с бочкой для воды у нас стояла невысокая сигнальная мачта с флажками с буквами «Х», «А», «Р» и «У», на ней он и сидел, чтобы за нами наблюдать. А когда мы убирали мачту на ночь, отказывался лететь домой, махал крыльями и кричал. Вот такой был наш ритуал.

Пеллура стал вести себя фамильярно. Однажды стащил у Туути прямо из-под носа бутерброд с лососем и улетел, и это будучи больным.

«Ты его балуешь», – заметила Туути. Она подняла много шума из-за того, что Пеллура как-то привел с собой всю чаячью колонию и птицы залезли лапами в таз с азотной кислотой, который стоял у нее на мостках. После этого Пеллуру стали кормить за углом дома, уже без игр и прочих изысков. Но он все равно продолжал прохаживаться у меня под окном. Я даже повесила занавеску, чтобы его не видеть, но при этом всегда знала, что он там.

Однажды ночью дул штормовой юго-западный ветер – и отчего