несколько фигур бывших на пиру сановников, достойных, по его отзыву, всяческого уважения: «Все-таки и среди самих московитов нашлось несколько гостей, которых выгодно выделял от прочих их вполне скромный разговор с государем, свидетельствовавший об их высоких душевных качествах. Князь [Михаил] Алегукович Черкасский, человек пожилой, отличался вполне ровным и серьезным характером; боярин Головин (Федор Алексеевич) — зрелой обдуманностью в решениях; [Андрей] Артамонович (Матвеев) — хорошим знанием государственных дел; все эти качества выставлялись в тем более ярком свете, чем реже они усматривались. Последний из названных бояр — Матвеев, — негодуя на то, что к царским обедам допускается столько различного рода сумасбродов, и желая сказать об этом думному Сибирского приказа — А. А. Виниусу, — прибег к латинской речи, в которой он сведущ, и громко воскликнул: „Stultorum plena sunt omnia!“»

У Петра перед отъездом не было окончено еще одно дело: не было дано отпускной аудиенции польскому послу, которого он все время так беспощадно третировал, и он дал ее тут же на пиру в формах, весьма далеких от обычного ритуала таких аудиенций. Церемония была совершена наскоро, с поразившей присутствующих быстротой. «За окончанием стола, — пишет Корб, — следовали танцы и затем отпуск польского посла. Царь с неожиданной быстротой вырвался из толпы прочих, веселящихся гостей в находившуюся рядом столовую, где хранились кубки, стаканы и разные сорта напитков, и отдал приказ польскому послу следовать за ним. Туда же устремилась и вся толпа пировавших, желая узнать, в чем дело. И не успели еще все, задержанные собственной торопливостью, проникнуть туда, как его царское величество уже выдал польскому послу отзывную (т. е. отпускную) грамоту и вышел из комнаты, заставив покраснеть все еще желавших и пытавшихся туда ворваться».

Следовал затем акт помилования двух в чем-то провинившихся корабельных капитанов-голландцев, осужденных военным судом. «По ходатайству генерала Лефорта два морских капитана, голландцы, виновные в явном неповиновении и приговоренные военным советом к казни, были допущены к царю. Высказав сперва ему свою просьбу, они пали ему в ноги. Царь собственноручно вернул им шпаги и возвратил жизнь, честь и прежнюю должность. Разумеется, это было, — добавляет Корб, — великим актом высшей царской милости».

Наконец, состоялось прощание царя с присутствующими. Царь перецеловался со всеми, за исключением, однако, польского посла, которому, видимо, не мог забыть вчерашней выходки. «На прощание, — пишет Корб, — царь поцеловал всех бояр и иностранных представителей, особенно же цесарского посла. Но польский посол был исключен отсюда, так как получение отзывной грамоты, по-видимому, отстранило его от всякого дальнейшего приветствия со стороны его величества. Около шести часов вечера царь отправился в Воронеж; спутниками его, помимо лиц, неизвестных по незначительности занимаемых ими должностей, были г. голландский вице-адмирал (Крюйс), генерал начальник стражи Карлович и Адам Вейде»[822].

Приехав в Москву из-за границы 25 августа, Петр оставался здесь два месяца, до 23 октября. За это время он, разумеется, не мог остаться совершенно чуждым государственным делам, конечно, занимался ими, слушал доклады министров, утверждал представляемые назначения, по курантам, подаваемым Виниусом, следил за ходом событий в Европе, переписывался с оставленным за границей Возницыным, который должен был присутствовать на Карловицком конгрессе, совещался с боярами, словом, вел дела текущего управления и, вероятно, находил время для разговоров с голландским вице-адмиралом Крюйсом о постройке кораблей в Воронеже. Но нет никаких указаний на принятие за эти два месяца какой-либо важной законодательной меры сколько-нибудь общего характера. Такой мерой нельзя же, конечно, считать упоминаемое Корбом энергичное распоряжение всем торговцам, имеющим лавки, слишком близко расположенные к Кремлевской стене (со стороны Красной площади?), снести их как можно скорее, что и было исполнено с удивившей Корба быстротой 26 октября. Целью такого распоряжения было, как передает Корб, желание сообщить городу больше блеска и красоты — и это свидетельствует о пробуждающихся эстетических вкусах в городской архитектуре[823]. Это, кажется, и все в области законодательства. Очевидно, все внимание царя поглощалось стрелецким делом: распоряжениями о свозе стрельцов в Москву, розысками, а затем казнями стрельцов. Во всем этом Петр принимал самое близкое, непосредственное и деятельное участие: отдавал приказания о допросе тех или иных стрельцов в застенке, диктовал вопросные пункты, неофициально присутствуя в застенках, выслушивал показания, официально допрашивал обеих сестер.

Розыск, не приведя к выяснению некоторых отдельных частностей, которые хотелось выяснить Петру, дал ему, однако, общее освещение событий мятежа. Розыск, как припомним, производился в несколько приемов. Сначала, 17 сентября, допрошено было несколько главарей движения; за ними, 19, 20 и 22 сентября, предпринят был допрос обширной партии стрельцов в триста с лишком человек, ясно обнаруживший политические замыслы и стремления мятежных стрельцов, как и те средства, которыми они рассчитывали осуществить свои замыслы: поход на Москву, остановка у Девичьего монастыря, приглашение царевны к правительству, избрание на престол царевича, следовательно, устранение от престола Петра, намерение не пустить его в Москву, если бы он вернулся, намерение возмутить стрелецкие полки в Москве и по городам, возмущение черни, избиение бояр и иноземцев, разорение Немецкой слободы. Между этим общим сентябрьским розыском и другим таким же в половине октября произведено было расследование с допросом и пытками нескольких женщин дворцового персонала и стрелецких вдов о сношениях царевен Софьи и Марфы со стрельцами, бегавшими в Москву весной 1698 г. Установлен был факт подачи письма этими стрельцами на верх царевне Марфе и посылки письма от нее стрельцам, передачи письма из Девичьего монастыря стрельцу Ваське Туме, хотя и не было выяснено, через кого именно эта передача произошла (сознанию стрельчихи Анютки Никитиной, по-видимому, не верили). Второй обширный розыск, так же как и первый, начался допросами нескольких главарей 12 октября, после чего 14 и 15 октября была допрошена с пытками большая партия стрельцов в 225 человек. Этот октябрьский розыск имел целью выяснить существование и происхождение слухов о смерти Петра за границей и о намерении бояр задушить царевича и осложнился еще расследованием о замысле оговорить преображенских солдат. Вполне определенно источника слухов установить не удалось, но в общем ясно было, что они шли с того же верха и имели ту же цель, что и письма, — возмущение стрельцов. Из розыска выяснилось также, что слухи были лишены всякого основания и вздорны, что бояре, как и солдаты, припутаны были к делу совершенно напрасно. В этом отношении Петр мог покидать Москву спокойно.

В результате розыска было казнено 799 стрельцов, после первого общего розыска — 201 человек, после второго — 176. Остальные 422 были казнены без предварительных допросов. Трупы повешенных у ворот Белого и Земляного города были оставлены висеть, равно как и трупы