быстрое объятие отца, и напряженные лица сеньоров Альба, и даже жест худых пальцев Одили, потирающих висок: «Рейн неспокоен». Они смеялись, поздравляли друг друга, они веселились – а в это время вражеская армия переходила воды Рейна. В Роттердаме. В Роттердаме, которого уже нет.

– Сколько…

И опять ректор понял.

– Мы не знаем, мой мальчик. Одни говорят, что сотни, другие – что тысячи, а может быть, десятки тысяч. Мы не знаем. Мы навели справки, но ты сам понимаешь.

Он понимал и не понимал одновременно. Это был абсурд и не абсурд одновременно. Весь этот год он слышал отдаленный гром: рассказы про войну в Пиренеях, про сдавшийся Остмарк, про захваченную Богемию, про побежденную Полонию. Но все это – кроме Иберии, но в Иберии его это так не касалось – происходило где-то вдали, где он и не был-то никогда, и не думал когда-либо быть. Это не могло быть про Нидерланды.

И при этом он понимал – могло. Его страна была беззащитна, гораздо более, чем те, другие, обречена не только долгим миром, но и…

– Немецкие армии захватили и Бельгию, – проговорил ректор. – И вторглись во Францию. Ксандер… – он еле слышно вздохнул. – Твои соотечественники сделали что могли и даже сейчас продолжают сражаться, но силы неравны, понимаешь?

– Из-за артефакта, – горько сказал он.

– Не только. Ты слышал про орден Аненербе?

Парадоксально, но Ксандеру на этом вспомнился не Клаус и его рассказ, а ночь в замке Альба и двое, нет, даже один: красавец в черной с серебром форме.

– Слышал.

Ректор опять слегка вздохнул, видимо, осознав, что сейчас Ксандеру было не до рассказов и даже не до Аненербе.

– Твоя мама написала для тебя письмо, – сказал он, и, взглянув в его сторону, Ксандер увидел протянутый ему конверт.

Он не смотрел даже под ноги, бредя назад к Башне Воды. В одной руке он держал газету, а в другой – письмо, которое так и не распечатал. Оба – бережно, как будто было очень важно донести в целости, никак не смяв. Так, глядя перед собой невидящими глазами, он и вошел во двор, и поднялся по лестнице.

Он не хотел распечатывать конверт. Он боялся, что там будут еще новости, может быть, о смерти или пропаже, и их было очень много, этих потенциальных смертей, и он не мог, не хотел о них узнать. Распечатать придется, это он знал, и прочитать, и если там что-то ужасное, то оно никуда не денется, это он знал тоже. Но иррационально он цеплялся за надежду, что пока он не знает, ничего и не случилось.

То, что уже точно случилось, то, о чем он знал, смотрело на него с передовицы газеты в его руке, смотрело слепыми провалами огромных окон чудом выжившей церкви.

– Сандер.

По тому, как это сказал Адриано, Ксандер понял, что друг знает – все или главное, неважно, но знает. Адриано его ждал, подпирая плечом дверной косяк, и это тоже напомнило ему тех двоих, чьи имена он тогда не услышал.

Рядом с ним была открыта настежь дверь девочек, и на пороге стояла Одиль, вглядываясь в его лицо. Что она в нем увидела, он не успел понять: на порог из комнаты шагнула Белла.

Белла, такая, какой он никогда не видел свою сеньору, – с каменным, залитым слезами лицом. Почему? Неужели она плакала по Нидерландам?

– Роттердам разбомбили, – сказал он в эту тишину. – Война. Нидерланды сдались.

Она даже не дернулась на это слово, как будто это было самым естественным на свете.

– Мой дед умер, – сказала она ему в тон, словно продолжая список. – Узнал про… это все и сгорел.

– Сегодня утром, – отозвался он, имея в виду свое.

– Сегодня утром, – эхом подтвердила она.

Ксандеру очень хотелось сесть там, где он стоял, просто на пол. Вместо этого он опустил глаза и увидел руку Беллы, на которой пылало яростным пламенем добытое на «Голландце» кольцо. Одиль не глядя нашла эту руку своей, наощупь, и Белла мертвой хваткой сжала ее пальцы.

– Мама написала мне письмо, – сказал он, потому что ничего другого придумать не мог. – Я еще не читал.

– Что же ты, – тихо сказал Адриано и шагнул вперед, к нему.

Ксандер кивнул, отдал ему газету – краем глаза он увидел, как тот показал передовицу девочкам, как гневно нахмурилась Белла, как прикрыла глаза Одиль, – и наконец сломал печать на конверте, аккуратно и осторожно, как будто это было главным сейчас.

«Мой любимый сын…»

Больше он не видел ничего, кроме ровных строчек. Рука не изменила матери даже в страшный час, только в конце, на подписи, перо прорвало бумагу. Он словно воочию увидел, как это было, как дрогнуло перо, как нетерпеливо и нервно сжала его мать, сердясь на мгновенную задержку, и у него сжалось сердце.

Он прочитал его целиком, потом еще раз и только тогда смог оторваться и встретиться взглядом с тремя парами глаз, неотрывно на него смотревшими.

– Они бежали, – сказал он. – Отец, мама, Анна и Пепе – они успели, они уплыли на одном корабле с королевой. Дядя Герт в Зеландии, там еще сражаются, туда пришли из Гал… из Франции, помочь… Пауль погиб в Роттердаме.

Никто из них ничего не сказал, даже Белла. Только Адриано вздохнул, и в этом уже было больше сочувствия, чем друг мог бы выразить словами, и это сочувствие обязывало Ксандера продолжить.

– Мама запретила мне возвращаться туда, – слова были горькими, как хина, которой его пичкали как-то в детстве. – Здесь… безопасно, а там – враги.

– Естественно, – сказала Белла.

– Естественно? – взорвался он. – В этом нет ничего естественного! Там враги, понимаешь? В моем доме враги, им, значит, можно, а мне нельзя?!

Ее глаза были сейчас цвета свинца.

– Да, – сказала она бестрепетно, как говорила на «Голландце». – Тебе нельзя. Ты будущий…

– Если я будущий король, то где еще мне быть?

Она ответила не сразу, подбирая слова. Даже глянула на Одиль, как будто та могла эти невысказанные слова прочитать прямо у нее в голове и переписать, если будет надо. Одиль даже не кивнула, просто опустила ресницы.

– Та, которую ты признаешь королевой Нидерландов, оставила страну, – сказала иберийка очень ровно. – Я теперь немного вас знаю, и думаю, что вы бы не считали королевой недостойного человека. Значит, она считает, что сражаться можно и так. А ты, – ее сузившиеся глаза полоснули по нему, – думаешь, что знаешь лучше?

На него снова накатила усталость, тяжелая и парализующая. Он прижался спиной к стене и так сполз на пол.

– Нет.