– Что?

– Сперва национализация компании, потом…

– Но можно ведь поставить на уши юристов. Подать в суд за границей. Можно… Надо сражаться!

Она умолкла.

Борис опять провел руками по лицу, словно снимая паутину.

– …Блин, если б только можно было сдать кровь как-нибудь без иголок, трубок, всей этой хрени. У меня просто яйца втягиваются от одной мысли, как мне иголку воткнут в вену.

– Ты боишься иголок?

– А ты нет?

– Никогда раньше не сдавал кровь?

– А ты что, сдавала?

– О, ну я была идейная. В молодости. Да. Кровь сдавать – первая. На субботник – первая. Шефскую помощь пионерам – первая.

– Может, не надо это вообще делать?

– Ты хочешь или нет.

– Хочу. Но люди…

– Люди оценили. Когда ты сказал, что тоже придешь и сдашь. Я видела. Они оценили. Они видят, что ты искренне.

– Сомневаюсь. Теперь я и сам вижу, что в этом есть что-то фальшивое…

– Не ной. Просто не смотри на иголку. Иди.

Борис, кряхтя, встал с кровати, поплелся в ванную.

– Футболку смени! – крикнула вслед Вера. – Тебе там будут закатывать рукав, но, может, заставят снять рубашку!

Вера прислушалась. В ванной зашумела вода. Вера торопливо вынула телефон. Одно новое сообщение. Вера фыркнула. Эта тупая Ирина до сих пор уверена, что переписывается с Борисом.

6

Стены в больнице были кафельными. Белыми. Пол был кафельным. Охристым. От этого все здесь особенно звонко било по слуху. Каждый лязг ее инструментов отдавал у Бориса поджелудочной щекоткой.

Он полулежал-полусидел в неудобном кресле. Скрипучем. От скрипа сводило зубы. Женщина в белом халате («Представляю, как на него брызнет», – подумал Борис и зажмурился) сказала:

– Руку вытягиваем.

Он вытянул. Она больно клюнула его ватным тампоном, от которого холодило кожу, пошел спиртовой запах.

– Не напрягаемся.

Борис слышал в голосе нетерпеливую злость тюремной надзирательницы. «Ошибка, – подумал. – Не надо было вообще лезть». Помогать, суетиться. Они его ненавидели. Чем больше его здесь было – в больнице с раненными, в фойе с родственниками, у шахты вместе с местными волонтерами, – тем больше ненавидели. Но встать и уйти было поздно. Она затянула ему руку резиновым жгутом. В пальцах сразу начало неметь.

Защипнула кожу. Потом отвесила руке несколько звонких оплеух.

Борис от неожиданности брыкнул ногами.

– Больно? …Извините, – сказала медсестра. – Просто вену не видно.

Борис вдруг понял, что голос у нее не злой, а усталый, а на лице – не ненависть, а тоже усталость. Несмотря на прибывших из Москвы медиков, местная больница переживала тяжелые дни и ночи. Особенно тяжелые, потому что для многих под обвалом оказались родственники, друзья, приятели, родственники друзей и так далее, – маленький город!

– Да, – сказал он. Попробовал улыбнуться. – Ничего.

Ее лицо немного обмякло:

– Мы просто сперва думали: приехал еще один мудак из Москвы. Потом разобрались. Женщины хотели сказать, что извиняются, – отрывисто и сухо процедила медсестра. – Мы там все с ума сходили. У всех…

– Я сам из маленького города, – сказал Борис. Он не стал ничего добавлять: понятно. В маленьком городе большая трагедия встряхивает до дна и каждого.

Медсестра кивнула, дала его руке еще одну оплеуху, а затем всадила иглу. От бумажного треска собственной кожи Бориса чуть не вывернуло. По трубке стала подниматься темная кровь. Он отвлек себя мыслью: а эта медсестра, она там тоже была? Она в него – там тоже плевала?

Медсестра похлопала его по плечу:

– Сомлел? – А потом: – Молодец, – сказала. – Все правильно. Люди не дураки. Люди всегда разберутся, что к чему.

Вера сидела на клеенчатой скамье в коридоре. Убедилась, что Борису вставили иглу и он не сбежит, вынула телефон. Борис его так и не хватился. «Да уж. Не до блядок», – усмехнулась Вера.

Новое смс от девчонки. Мягкое выражение с лица ушло, стало ожесточенным. Открыла.

Прочла, покачала головой.

– Засранец… – сказала тихо. Выделила только что отправленное сообщение.

Нажала: удалить.

7

На железном мостке минус седьмого этажа «мартенсы» загремели так, что техник Володя сбавил шаг. Остановился. Щекотка в копчике. И чувство, что на тебя кто-то смотрит. Он огляделся. Металл, тихое гудение ламп дневного света. Глубокий трюм. Где-то высоко – сцена. Но про это думать не хотелось.

Рация пискнула, затрещала – голос Петровича:

– Володька, ты где?

Он поднес ее ко рту:

– На минус седьмом. Где ж еще. Иду готовить к демонтажу пресс.

Сам послал, теперь кудахчет.

– Че?

Рука с рацией невольно опустилась. Волосы на затылке поднялись. Древняя часть мозга, доставшаяся технику Володе от пресмыкающихся, опознала белковый запах и тут же перевела его в ощущение ужаса. Но эволюционно более новые участки мозга не могли взять в толк, откуда оно: это чувство, что на тебя кто-то смотрит.

Потом Володя сообразил: конечно же. Из фильма «Властелин колец», вот откуда. Когда отважный хоббит спустился в нутро горы, и вдруг среди черепков открылся живой глаз. Глаз дракона.

Но здесь драконов быть не могло. Максимум, крысы. Крысы и кошки. Рация опять пискнула, треснула:

– Ты там ничего еще не отвинтил – не отсоединил?

– Нет.

– Не трогай ничего!

– А что?

– Отбой. «Сапфиры» монтируем обратно.

То им все завинчивай. То все развинчивай. То опять завинчивай. Задолбали. Но сказал Володя вслух только:

– О’кей, – но зато самым красноречивым тоном.

Петрович и сам понял невысказанное. Думал так же.

– «Сапфиры» только что поставили обратно на афишу.

– Директор же…

– Директора барракуда слопала. Езжай сюда. Приказ повесили.

Володя убрал рацию.

Все-таки чем-то пахнет. Он всмотрелся в пресс – гигантское неподвижное насекомое. Повел ноздрями. Оттуда пахнет? Не оттуда?

Задували мощные вытяжки, двигая, перемешивая воздух. Несовершенный нос пасовал.

Володя повернулся. Генераторы. Ему показалось, что дверь одного железного шкафа открыта. Пошел к нему.

Рация пискнула, затрещала:

– Ну ты где? Тащи уже задницу наверх! Тут все с высунутыми языками бегают, а он там прохлаждается!