нет – одни вопли: «И что вы напраслину льёте на человека?!» и палками бьют, если дело слуги касается. А я королеве сразу поверил. Потому как ещё к нам на острова, когда приезжал с визитом прелат Юга, так по одному выражению его морды сразу было понятно, что в мозгах у него насчёт коллеги. Мало сказать, что глаза его стали такие, будто на жменю жуков картофельных раздавленных глядел, так ещё и руку ему жать отказался, представляешь? Буккапекки ещё на него аж глаза как вылупил и жабрами «пыр– пыр», а тот, как бишь его? Отец Гиларий Уэска – вот как стоял, так и стоит, говорит уже по делу, а руки на книге. Был бы на его месте кто другой, смелого бы быстро плётками отстегали, как мула, а тут-то что равному себе сделаешь? Вот южанин мне тогда сразу понравился. Мы ещё тогда разговорились, а он и говорит, завули… завел….

– Завуалированно?

– Да. Завуалированно, мол, не закопать Буккапекки на его увлечениях, потому как с кардиналом они, ну, как бы, в том самом смысле, вась-вась.

– Хм.

– Да, и всё обо всём на Престоле знают, и потому не причина это для увольнения того, кто оч-ч-чень высоко сидит, да и северянин знает, как подмаслить кардинала, чтобы остаться на своём тёплом местечке. А раз у них там рука руку моет, Уэске одному, что ли, с ними тягаться? Ещё еретиком назовут и на костёр. Сам себе, что ли, враг?

Меланта кивнула и закрепила нитки. Выражение лица у неё сегодня было странное. Как если бы сквозь её достаточно болезненный вид настойчиво пробивалась торжественность. Гастер, к тому моменту уже практически ослепший, этого не видел.

– И Дитя на прелата ещё волком смотрело, бочком сторонилось, ну, в общем, детям-то видать лучше. А ещё был случай, когда на ужине в Голой башне в честь отца Гилария Дитя отказалось садиться на соседний стул от Симоне. Назвало Буккапекки прямо вот по увлечениям его, вот так, в открытую, на всю башню. А как назвало, так и получило от Петры такую пощёчину, думал, голова у их высочества оторвётся и покатится оттуда да вниз по лестнице. Любят бабы короля руки распускать. Одно слово – с Приграничья. А как руку свою она, значит, отёрла, так выгнала высочество, приказав оставаться без еды. Дитя тогда ещё отстоять правду попыталось, как воробышек защебетало на кошку, того и гляди, клюнуло бы бабу в нос, но по итогу всё равно ушло голодать. Так высочество и сидело на скамейке у обрыва до самого вечера, а я ему плошку каши принёс – что ж я, не человек, что ли? Уж не знаю, что там за история у них с прелатом творится, но если до скандалов вот таких доходит, то, значить, есть причина-то, так? Только королю или всё равно, или дурак. Если б мне сказали, что рядом с моим Веснушкой трётся мужеложец, я б на нём места живого б не оставил, а потом бы вообще прикопал где-нибудь на перекрёстке. Вот такие дела. Ну а ты? Ты что молчишь?

– Вам интересно моё мнение об отце Буккапекки?

– Да уж хоть что скажи, а то молчишь весь вечер, будто я сам с собой разговариваю. Не вижу ж уже, вдруг ты ушла.

Меланта молча продела нитку в иголку.

– Ну? – выждал паузу Гастер.

– Что ну? – Меланта говорила очень резко и неприветливо. Скромность, величественное спокойствие сменились раздражением.

Болт обиделся.

– Подай мне, пожалуйста, воды.

Меланта взяла со столика кубок и нехотя протянула умирающему. Гастер нащупал перед собой сосуд.

– А это что? – его холодные пальцы изучали край незнакомого ему широкого рукава из толстой ткани. Он ожидал услышать ответ, но не услышал.

– Помню все твои наряды, власточка, – сказал он, отпив. – Все кружева и служанкины тряпки, а это как шерсть.

Он догадался.

– Дорожный плащ?

– Он, – не стала увиливать Меланта.

– О как, – насупился Болт.

– Вы же не думаете, что я останусь в Ровенне после того, как умрут все мои охранники?

От его слуха, теперь обострённого, как у ночного нетопыря (единственное чувство, что ему теперь не изменяло), не ускользнула нотка нетерпения в её голосе, которую Меланта, несмотря на раздражение, всё же пыталась скрыть.

Нет, он так не думал. Трудно передать чувства человека, обречённого на смерть, которого подгоняет в землю чужое ожидание.

– А Мехедар?

– Скончался вчера. Его полдня тошнило кровью, а потом он умер.

Гастер почуял неладное.

Они замолчали. С окна тянуло вечерним холодом и тиной. Гадко перемяукивались дикие коты и шуршали в кустах.

– Так я один? – где-то в груди заболело.

– Последний, – голосок власты, недавно нежный и благородный, сочился отравой и высокомерием. – Но не волнуйтесь, сэр, я вас не брошу. Подожду, когда настанет ваше время, а потом уеду.

– И судя по дорожному плащу, недолго тебе осталось мытарствовать в этих стенах?

Она промолчала.

– М-да, этого следовало ожидать, – Гастер осушил кубок и прижал его к груди, как ребёнка. – Логично. А сама-то ты как?

– Терпимо.

– Везёт вам, гирифорцам. Всё-таки выжили. Травились мы с вами одинаково, мор одинаково нас давил, а выжили только гирифорцы.

– Везение, Гастер, тут совершенно ни при чём.

– Разве? А по-моему, это самое оно.

Зашуршали тяжёлые шёлковые юбки.

– Власта? Власта? – ему показалось, что она уходит.

– Что? – голос прозвучал из дальнего угла, где стоял письменный стол.

– Мне-то хоть сутки остались? Как думаешь?

– Это зависит от многих вещей.

– Каких? – бледная нижняя губа его задрожала.

Меланта вновь не удостоила его ответом. Будто тень мелькнула мимо его затянутых пепельной пеленой глаз.

– Власта, ты тут?

– Тут, – голос доносился уже из противоположного угла комнаты.

– Что ты делаешь?

– Взяла подушку. На этом треклятом стуле я отсидела себе всю… всё, что ниже спины, короче.

– Власта?

– Да что вам?

Меланта очень рассердилась и хватила дорожным платком по перине.

– Закроешь окно? Дует. Пожалуйста, закрой.

Она закрыла. Каблучки тихонько застучали обратно в сторону ложа.

– Что ты делаешь? Сядь, пожалуйста, рядом.

На Гастера дунуло ветерком, как если бы Меланта стянула и отряхнула покрывало.

– Сядь, – он тщетно попытался придать голосу настойчивости, но эта попытка привела лишь к тому, что его снова пробил резкий лающий кашель. В лёгких засвистело, забулькало. Желудок сжался в болезненном спазме, от которого захотелось завыть.

– Дать новый платок? – власта по-прежнему не разменивалась на любезность.

– Нет, – ответил Болт тоже не очень-то дружелюбно.

– Как хотите.

Они замолчали.

– Ещё немного, и я решу, что ты ждёшь, когда же я наконец помру. Скоро помру. Скоро.

– Чувствуете холод в кишечнике?

– Нет.

– А по мочевому пузырю как будто ползают муравьи?

– Нет.

– Тогда вам осталось ещё дня три-четыре. Не нойте. Полно времени.

– Можно было бы быть и полюбезнее с умирающим!

– Можно было бы, – согласилась Меланта. – Только не хочу. Но замечу, что моё присутствие здесь уже есть проявление невероятной любезности в адрес того, кто держал меня в моём же доме на правах домашней скотины. И не надо кукситься, как ребёнок, у которого отобрали титьку. Я говорю правду.

– Бросаешь её в лицо, как камень.

– А вам хотелось бы, чтобы я подала её вам на блюде под бархатной салфеткой? Нате, держите новый платок, иначе вы захаркаете кровью весь пол. Мои девочки замучаются его потом оттирать. Что? Да, у меня в планах есть вернуться. Я только заберу мужа у вашего короля. Не в вашем же пропахшем бычьим потом Ангеноре нам надо жить. Там он кто? Никто, а тут он влахос, царь, король, правитель. Конечно, мы вернёмся. Приберём и будем жить.

Она даже не пыталась не говорить о трупах, лежащих по всему замку, как о мусоре после какой-нибудь пирушки, который слуги, когда гости разойдутся, выметали за порог.

Она с минуту ждала, когда закончится новый приступ кашля, пока Гастер вытрет губы от крови.