– Хоть в ад, если будет нужно, ей-богу! – прибавил Олоне.

Филипп, единственный, кто знал, к какой цели стремился Монбар, приложил руку к сердцу, чтобы сдержать его биение. Ему с трудом удавалось скрывать переполнявшую его радость, ведь успех экспедиции значил для него соединение с доньей Хуаной, а до остального ему было мало дела.

– Итак, братья, каждый из нас примет под свое командование судно.

– Но нас всего восемь человек, – не мог не заметить Пьер Легран.

– Ошибаешься, брат, нас будет четырнадцать.

– Тогда мы сумеем снарядить целый флот, – небрежно сказал Морган.

– Да, брат, – просто ответил Монбар, – целый флот, в котором, если пожелаете, вы будете вице-адмиралом.

– Еще бы! Разумеется, я пожелаю! – вскричал Морган.

– Итак, решено, – сказал Монбар, пожимая ему руку. – Братья, – продолжал он, – нас окружает измена, и испанские шпионы не дремлют, поэтому я требую полного доверия с вашей стороны. Я прошу вашего позволения сохранять свои планы в тайне до тех пор, пока не настанет час открыть их вам, и тогда, будьте спокойны, вас ослепит величие задуманного мной предприятия. Вы согласны?

– Согласны, – ответили все в один голос.

Монбар был искренне рад услышать подобный ответ, ведь он еще раз доказывал, как велика была его власть над флибустьерами.

– Должен сказать, – обратился к присутствующим д’Ожерон, – что Монбар посвятил меня в свои планы и я полностью одобряю их. И если бы моя должность не вынуждала меня оставаться здесь, я счел бы за величайшую честь участвовать в задуманной Монбаром экспедиции.

Флибустьерам не требовалось уверений губернатора. Они и так не сомневались в том, что дело, предлагаемое им Монбаром, являлось превосходным с двух точек зрения: мщения и выгоды. Тем не менее одобрение человека, которого все они уважали и которого знали в деле, еще больше увеличило, если только это было возможно, их энтузиазм и утвердило их решимость без колебаний следовать за знаменитым флибустьером.

– Ну а теперь, братья, – произнес Монбар, – приступим, так сказать, к материальной части нашей экспедиции.

Внимание присутствующих удвоилось.

– Граф д’Ожерон, – продолжал Монбар, – отдал в мое распоряжение семь кораблей. Все корабли будут снаряжены здесь. Командовать ими будут Дрейф, Мигель Баск, Олоне, кавалер де Граммон, Дрейк, Польтэ и Питриан. Над другими семью судами, которые мы приобретем в Леогане и Пор-Марго, возьмут командование Пьер Легран, Филипп д’Ожерон, Давид, Пьер Пикар, Бартелеми и Рок Бразилец. Морган будет вице-адмиралом флота и поднимет свой флаг на самом сильном корабле. Чтобы не тревожить шпионов понапрасну, суда мы станем снаряжать тайно или в Гонаиве, или в Леогане, или на острове Гонав. По мере снаряжения корабли будут выходить в море и там дожидаться других судов. Место сбора я назову. Также я думаю, что раз замысел этой экспедиции принадлежит мне, то по справедливости и командование должно быть предоставлено мне.

– Это справедливо, – вставил д’Ожерон, который никогда не упускал случая лишний раз продемонстрировать, что его слова имеют вес, – и именем короля, вашего и моего повелителя, я утверждаю назначение, сделанное вами, Монбар. Я буду иметь честь вручить вашим офицерам и вам жалованные грамоты[42].

Флибустьеры горячо поблагодарили губернатора за эту милость, без которой им было так легко обойтись и которая нисколько не облегчала их задачу. Но люди всегда и везде одинаковы: пергамент, выданный от имени короля, имеет большую цену в их глазах.

Д’Ожерон, в душе довольный тем, как было принято его предложение, сделал знак Монбару продолжать.

– Особенно, – сказал Монбар, – будьте осторожны с подбором команды. Благоразумнее производить вербовку на кораблях. Как только матрос будет нанят, его следует оставить на корабле и не пускать на берег.

– Сколько людей требуется на каждый корабль? – спросил Морган.

– От полутора до двух сотен.

– Черт побери! – воскликнул Пьер Легран. – Стало быть, у нас будет целая армия?

– Да. Вероятно, нам придется высаживаться на берег. Поэтому, как только мы распустим паруса и удалимся от глаз и ушей шпионов, каждый капитан организует для десанта отряд из восьмидесяти отобранных человек.

– Э-э! – воскликнул Рок Бразилец. – Тысяча сто человек для высадки на берег! Стало быть, мы хотим повторить подвиг Кортеса, завоевавшего Мексику?

– Может быть, – улыбаясь, сказал Монбар.

– Это мне очень даже нравится! А вам, братья? – спросил Рок.

– Отличное дело может выгореть, – ответил Польтэ.

– Премилый человек этот Монбар, – заметил кавалер де Граммон. – С ним полезно знаться, у него всегда в запасе какой-нибудь приятный сюрприз.

– Хочу напомнить вам, братья, еще вот о чем: не забудьте потребовать от ваших матросов, когда станете их вербовать, чтобы оружие у них было в полном порядке и порох хорош.

– Это уж мое дело, – заметил Морган, – об этом я позабочусь.

– Итак, братья, я все сказал. Полагаюсь на ваше усердие и вашу ловкость. Чем скорее мы отправимся, тем будет лучше для нас.

– Сколько времени вы даете на сборы?

– Неделю, больше вам не нужно.

– Через неделю мы будем готовы.

– Мне остается только напомнить вам, братья, что у людей, не посвященных в наши планы, должно создаться полное впечатление, будто я не имею никакого отношения к подготовке этой экспедиции, – это нужно для того, чтобы обмануть шпионов. Только Морган, Филипп и Дрейф будут время от времени видеться со мной и уведомлять о том, что вам удалось сделать. Теперь прощайте, братья, я ухожу, пора заканчивать заседание. Выйдем поодиночке и разойдемся в разные стороны.

– Не забудьте о ваших жалованных грамотах, господа, – прибавил губернатор, – послезавтра вы сможете их получить.

Монбар вышел, его примеру последовали другие флибустьеры, и д’Ожерон остался один.

– Какие дела можно было бы свершить с этими людьми, если бы только суметь укротить их! – проговорил он. – Ей-богу, как ни тяжела эта обязанность, я сделаю все, что в моих силах. И с Божьей помощью я надеюсь преуспеть.

Прошло несколько дней. Ни дон Гусман, ни Бирбомоно не показывались в Пор-де-Пе. Монбар решительно не знал, чему приписать их столь продолжительное отсутствие. Его терзало беспокойство. Встречаясь с хозяйкой гостиницы, он отворачивался, стараясь не замечать ее бледного лица и лихорадочно горевших глаз, устремленных на него с выражением безропотной горести, невольно трогавшей его сердце. Мало-помалу он начинал чувствовать, что ненависть его сменяется состраданием. Он опасался, что не сможет дольше следовать страшной клятве мщения, данной им самому себе. Он пытался сохранять в душе справедливый гнев, но вынужден был сознаться, что тройная броня, которой было защищено его сердце, не выдерживала напора любви, когда-то испытываемой им к этой женщине. Все говорило в пользу доньи Клары: ее раскаяние, ее благородное самоотречение, ее безмолвная покорность, даже ее смиренная и боязливая нежность, каждую минуту проявлявшаяся в заботах, которыми она окружала его без его ведома, оставаясь почти невидимой.