— Именно.

— У меня… у меня теперь сто тридцать пять тысяч, —пробормотал князь, закрасневшись.

— Только-то? — громко и откровенно удивилась Аглая,нисколько не краснея: — впрочем, ничего; особенно если с экономией… Намереныслужить?

— Я хотел держать экзамен на домашнего учителя…

— Очень кстати; конечно, это увеличит наши средства.Полагаете вы быть камер-юнкером?

— Камер-юнкером? Я никак этого не воображал, но… Но тут неутерпели обе сестры и прыснули со смеху. Аделаида давно уже заметила вподергивающихся чертах лица Аглаи признаки быстрого и неудержимого смеха,который она сдерживала покамест изо всей силы. Аглая грозно было посмотрела нарассмеявшихся сестер, но и секунды сама не выдержала, и залилась самымсумасшедшим, почти истерическим хохотом; наконец вскочила и выбежала изкомнаты.

— Я так и знала, что один только смех и больше ничего! —вскричала Аделаида: — с самого начала, с ежа.

— Нет, вот этого уж не позволю, не позволю! — вскипела вдруггневом Лизавета Прокофьевна и быстро устремилась вслед за Аглаей. За нею тотчасже побежали и сестры. В комнате остались князь и отец семейства.

— Это, это… мог ты вообразить что-нибудь подобное. ЛевНиколаич? — резко вскричал генерал, видимо, сам не понимая, что хочет сказать;— нет, серьезно, серьезно говоря?

— Я вижу, что Аглая Ивановна надо мной смеялась, — грустноответил князь.

— Подожди, брат; я пойду, а ты подожди… потому… объясни мнехоть ты, Лев Николаич, хоть ты: как всё это случилось, и что всё это означает,во всем, так сказать, его целом? Согласись, брат, сам, — я отец; всё-таки ведьотец же, потому я ничего не понимаю; так хоть ты-то объясни!

— Я люблю Аглаю Ивановну; она это знает и… давно кажется,знает.

Генерал вскинул плечами.

— Странно, странно… и очень любишь?

— Очень люблю.

— Странно, странно это мне всё. То-есть такой сюрприз иудар, что… Видишь ли, милый, я не насчет состояния (хоть и ожидал, что у тебяпобольше), но… мне счастье дочери… наконец… способен ли ты, так сказать,составить это… счастье-то? И… и… что это: шутка или правда с ее-то стороны?То-есть не с твоей, а с ее стороны?

Из-за дверей раздался голосок Александры Ивановны; звалипапашу.

— Подожди, брат, подожди! Подожди и обдумай, а я сейчас… —проговорил он второпях, и почти испуганно устремился на зов Александры.

Он застал супругу и дочку в объятиях одну у другой иобливавших друг друга слезами. Это были слезы счастья, умиления и примирения.Аглая целовала у матери руки, щеки, губы; обе горячо прижимались друг кодружке.

— Ну, вот, погляди на нее, Иван Федорыч, вот она вся теперь!— сказала Лизавета Прокофьевна.

Аглая отвернула свое счастливое и заплаканное личико отмамашиной груди, взглянула на папашу, громко рассмеялась, прыгнула к нему,крепко обняла его и несколько раз поцеловала. Затем опять бросилась к мамаше исовсем уже спряталась лицом на ее груди, чтоб уж никто не видал, и тотчас опятьзаплакала. Лизавета Прокофьевна прикрыла ее концом своей шали.

— Ну, что же, что же ты с нами-то делаешь, жестокая тыдевочка, после этого, вот что! — проговорила она, но уже радостно, точно ейдышать стало вдруг легче.

— Жестокая! да, жестокая! — подхватила вдруг Аглая. —Дрянная! Избалованная! Скажите это папаше. Ах, да, ведь он тут. Папа, вы тут?Слышите! — рассмеялась она сквозь слезы.

— Милый друг, идол ты мой! — целовал ее руку весь просиявшийот счастья генерал. (Аглая не отнимала руки.) — Так ты, стало быть, любишьэтого… молодого человека?..

— Ни-ни-ни! Терпеть не могу… вашего молодого человека,терпеть не могу! — вдруг вскипела Аглая и подняла голову: — и если вы, папа,еще раз осмелитесь… я вам серьезно говорю; слышите: серьезно говорю!

И она, действительно, говорила серьезно: вся дажепокраснела, и глаза блистали. Папаша осекся и испугался, но ЛизаветаПрокофьевна сделала ему знак из-за Аглаи, и он понял в нем: “не расспрашивай”.

— Если так, ангел мой, то ведь как хочешь, воля твоя, он тамждет один; не намекнуть ли ему, деликатно, чтоб он уходил?

Генерал, в свою очередь, мигнул Лизавете Прокофьевне.

— Нет, нет, это уж лишнее; особенно если “деликатно”:выйдите к нему сами; я выйду потом, сейчас. Я хочу у этого… молодого человекаизвинения попросить, потому что я его обидела.

— И очень обидела, — серьезно подтвердил Иван Федорович.

— Ну, так… оставайтесь лучше вы все здесь, а я пойду сначалаодна, вы же сейчас за мной, в ту же секунду приходите; так лучше.

Она уже дошла до дверей, но вдруг воротилась.

— Я рассмеюсь! Я умру со смеху! — печально сообщила она.

Но в ту же секунду повернулась и побежала к князю.

— Ну, что ж это такое? Как ты думаешь? — наскоро проговорилИван Федорович.

— Боюсь и выговорить, — так же наскоро ответила ЛизаветаПрокофьевна, — а по-моему ясно.

— И по-моему ясно. Ясно как день. Любит.

— Мало того что любит, влюблена! — отозвалась АлександраИвановна: — только в кого бы, кажется?

— Благослови ее бог, коли ее такая судьба! — набожноперекрестилась Лизавета Прокофьевна.

— Судьба, значит, — подтвердил генерал, — и от судьбы неуйдешь!

И все пошли в гостиную, а там опять ждал сюрприз.

Аглая не только не расхохоталась, подойдя к князю, какопасалась того, но даже чуть не с робостью сказала ему:

— Простите глупую, дурную, избалованную девушку (она взялаего за руку), и будьте уверены, что все мы безмерно вас уважаем. А если яосмелилась обратить в насмешку ваше прекрасное… доброе простодушие, то проститеменя как ребенка, за шалость; простите, что я настаивала на нелепости, которая,конечно, не может иметь ни малейших последствий…

Последние слова Аглая выговорила с особенным ударением.

Отец, мать и сестры, все поспели в гостиную, чтобы всё этовидеть и выслушать, и всех поразила “нелепость, которая не может иметь нималейших последствий”, а еще более серьезное настроение Аглаи, с каким онавысказалась об этой нелепости. Все переглянулись вопросительно; но князь,кажется, не понял этих слов и был на высшей степени счастья.

— Зачем вы так говорите, — бормотал он, — зачем вы… просите…прощения…

Он хотел даже выговорить, что он недостоин, чтоб у негопросили прощения. Кто знает, может, он и заметил значение слов “о нелепости,которая не может иметь ни малейших последствий”, но как странный человек, можетбыть, даже обрадовался этим словам. Бесспорно, для него составляло уже верхблаженства одно то, что он опять будет беспрепятственно приходить к Аглае, чтоему позволят с нею говорить, с нею сидеть, с нею гулять, и, кто знает, можетбыть, этим одним он остался бы доволен на всю свою жизнь! (Вот этого-тодовольства, кажется, и боялась Лизавета Прокофьевна про себя; она угадывалаего; многого она боялась про себя, чего и выговорить сама не умела.)