— Я не сяду, я не сяду. Слушайте, Долгорукий, я не знаюничего подробно, но знаю, что Ламберт готовит против вас какое-топредательство, близкое и неминуемое, — и это наверно. А потому берегитесь. Мнепроговорился рябой — помните рябого? Но ничего не сказал, в чем дело, так чтоболее я ничего не могу сказать. Я только пришел предуведомить — прощайте.

— Да сядьте же, милый Тришатов! я хоть и спешу, но я так радвам… — вскричал было я.

— Не сяду, не сяду; а то, что вы рады мне, буду помнить. Э,Долгорукий, что других обманывать: я сознательно, своей волей согласился навсякую скверность и на такую низость, что стыдно и произнести у вас. Мы теперьу рябого… Прощайте. Я не стою, чтоб сесть у вас.

— Полноте, Тришатов, милый…

— Нет, видите, Долгорукий, я перед всеми дерзок и начнутеперь кутить. Мне скоро сошьют шубу еще лучше, и я буду на рысаках ездить. Ноя буду знать про себя, что я все-таки у вас не сел, потому что сам себя такосудил, потому что перед вами низок. Это все-таки мне будет приятно припомнить,когда я буду бесчестно кутить. Прощайте, ну, прощайте. И руки вам не даю; ведьАльфонсинка же не берет моей руки. И, пожалуйста, не догоняйте меня, да и комне не ходите; у нас контракт.

Странный мальчик повернулся и вышел. Мне только былонекогда, но я положил непременно разыскать его вскорости, только что улажу нашидела.

Затем не стану описывать всего этого утра, хотя и много быможно было припомнить. Версилова в церкви на похоронах не было, да, кажется, поих виду, можно было еще до выноса заключить, что в церковь его и не ждали. Мамаблагоговейно молилась и, по-видимому, вся отдалась молитве. У гроба были толькоТатьяна Павловна и Лиза. Но ничего, ничего не описываю. После погребения всеворотились и сели за стол, и опять-таки по виду их я заключил, что и к столуего, вероятно, не ждали. Когда встали из-за стола, я подошел к маме, горячообнял ее и поздравил с днем ее рождения; за мной сделала то же самое Лиза.

— Слушай, брат, — шепнула мне украдкой Лиза, — они его ждут.

— Угадываю, Лиза, вижу.

— Он наверно придет.

Значит, имеют точные сведения, подумал я, но нерасспрашивал. Хоть не описываю чувств моих, но вся эта загадка, несмотря на всюбодрость мою, вдруг опять навалилась камнем на мое сердце. Мы все уселись вгостиной за круглым столом, вокруг мамы. О, как мне нравилось тогда быть с неюи смотреть на нее! Мама вдруг попросила, чтоб я прочел что-нибудь из Евангелия.Я прочел главу от Луки. Она не плакала и даже была не очень печальна, ноникогда лицо ее не казалось мне столь осмысленным духовно. В тихом взгляде еесветилась идея, но никак я не мог заметить, чтоб она чего-нибудь ждала втревоге. Разговор не умолкал; стали многое припоминать о покойном, многорассказала о нем и Татьяна Павловна, чего я совершенно не знал прежде. Ивообще, если б записать, то нашлось бы много любопытного. Даже Татьяна Павловнасовсем как бы изменила свой обычный вид: была очень тиха, очень ласкова, аглавное, тоже очень спокойна, хотя и много говорила, чтобы развлечь маму. Ноодну подробность я слишком запомнил: мама сидела на диване, а влево от дивана,на особом круглом столике, лежал как бы приготовленный к чему-то образ —древняя икона, без ризы, но лишь с венчиками на главах святых, которыхизображено было двое. Образ этот принадлежал Макару Ивановичу — об этом я знали знал тоже, что покойник никогда не расставался с этою иконой и считал еечудотворною. Татьяна Павловна несколько раз на нее взглядывала.

— Слушай, Софья, — сказала она вдруг, переменяя разговор, —чем иконе лежать — не поставить ли ее на столе же, прислоня к стене, и незажечь ли пред ней лампадку?

— Нет, лучше так, как теперь, — сказала мама.

— А и впрямь. А то много торжества покажется…

Я тогда ничего не понял, но дело состояло в том, что этотобраз давно уже завещан был Макаром Ивановичем, на словах, Андрею Петровичу, имама готовилась теперь передать его. Было уже пять часов пополудни; нашразговор продолжался, и вдруг я заметил в лице мамы как бы содрогание; онабыстро выпрямилась и стала прислушиваться, тогда как говорившая в то времяТатьяна Павловна продолжала говорить, ничего не замечая. Я тотчас обернулся кдвери и миг спустя увидел в дверях Андрея Петровича. Он прошел не с крыльца, ас черной лестницы, через кухню и коридор, и одна мама из всех нас заслышалашаги его. Теперь опишу всю последовавшую безумную сцену, жест за жестом, словоза словом; она была коротка.

Во-первых, в лице его я, с первого взгляда по крайней мере,не заметил ни малейшей перемены. Одет он был как всегда, то есть почтищеголевато. В руках его был небольшой, но дорогой букет свежих цветов. Онподошел и с улыбкой подал его маме; та было посмотрела с пугливым недоумением,но приняла букет, и вдруг краска слегка оживила ее бледные щеки, а в глазахсверкнула радость.

— Я так и знал, что ты так примешь, Соня, — проговорил он.Так как мы все встали при входе его, то он, подойдя к столу, взял кресло Лизы,стоявшее слева подле мамы, и, не замечая, что занимает чужое место, сел нанего. Таким образом, прямо очутился подле столика, на котором лежал образ.

— Здравствуйте все. Соня, я непременно хотел принести тебесегодня этот букет, в день твоего рождения, а потому и не явился на погребение,чтоб не прийти к мертвому с букетом; да ты и сама меня не ждала к погребению, язнаю. Старик, верно, не посердится на эти цветы, потому что сам же завещал намрадость, не правда ли? Я думаю, он здесь где-нибудь в комнате.

Мама странно поглядела на него; Татьяну Павловну как будтопередернуло.

— Кто это здесь в комнате? — спросила она.

— Покойник. Оставим. Вы знаете, что не вполне верующийчеловек во все эти чудеса всегда наиболее склонен к предрассудкам… Но я лучшебуду про букет: как я его донес — не понимаю. Мне раза три дорогой хотелосьбросить его на снег и растоптать ногой.

Мама вздрогнула.

— Ужасно хотелось. Пожалей меня, Соня, и мою бедную голову.А хотелось потому, что слишком красив. Что красивее цветка на свете изпредметов? Я его несу, а тут снег и мороз. Наш мороз и цветы — какаяпротивоположность! Я, впрочем, не про то: просто хотелось измять его, потомучто хорош. Соня, я хоть и исчезну теперь опять, но я очень скоро возвращусь,потому что, кажется, забоюсь. Забоюсь — так кто же будет лечить меня от испуга,где же взять ангела, как Соню?.. Что это у вас за образ? А, покойников, помню.Он у него родовой, дедовский; он весь век с ним не расставался; знаю, помню, онмне его завещал; очень припоминаю… и, кажется, раскольничий… дайте-кавзглянуть.

Он взял икону в руку, поднес к свече и пристально огляделее, но, продержав лишь несколько секунд, положил на стол, уже перед собою. Ядивился, но все эти странные речи его произнесены были так внезапно, что я немог еще ничего осмыслить. Помню только, что болезненный испуг проникал в моесердце. Испуг мамы переходил в недоумение и сострадание; она прежде всеговидела в нем лишь несчастного; случалось же, что и прежде он говорил иногдапочти так же странно, как и теперь. Лиза стала вдруг очень почему-то бледна истранно кивнула мне на него головой. Но более всех испугана была ТатьянаПавловна.