беспримерной епитимье – вынести все это разом оказалось не под силу чувствительной душе Ойгена. Когда несчастная мать, невзирая на все старания Магдалены продлить ей жизнь, испустила дух, а сына вырвали из мертвых объятий, он находился в тяжелом бреду.

Едва графине сообщили, что какая-то полуживая нищенка во всеуслышание назвалась матерью Ойгена, она тотчас кинулась спасти впечатлительного ребенка от столь ужасной сцены. Но она подоспела слишком поздно – монахиня через считаные мгновения скончалась, а Ойген впал в бредовое беспамятство, перед которым врачебное искусство оставалось бессильным целый год.

Наконец чувства к нему вернулись, но сердце, похоже, так никогда и не оправилось от мучительной раны. Бледный, пониклый, погруженный в печальные раздумья, мальчик ни в чем не находил радости. Он отказался от всех развлечений, потерял интерес ко всем занятиям, как образовательным, так и военным. Когда капеллан выговаривал ему за невнимательность к урокам и когда вассалы-воины насмешливо обзывали его неженкой, он внимал укорам и насмешкам с полным безразличием и отвечал на них молчанием. Дни он проводил в вялой праздности: бывало, часами стоял на берегу реки, бросая камешки и глядя на круги, что расходились по воде и бесследно исчезали. Напрасно старались Магдалена и ее супруг вывести Ойгена из душевного оцепенения. Вынужденный терпеть их доброту, он явно находил ее обременительной и всячески от нее уклонялся. Прискорбная история Агаты всецело занимала мысли мальчика. Он не мог не считать, что Магдалена занимает место, по праву принадлежавшее его матери, и не мог не считать, что во всех горестях его матери повинен Рудигер. Граф относился к нему с истинно отцовской нежностью, но так и не сумел от него добиться ничего сверх безропотного послушания и холодного уважения.

Ойген видел в себе несчастное одинокое существо, чье рождение навеки заклеймило мать позором и произошло при обстоятельствах слишком постыдных, чтобы оставшийся в живых родитель признал его своим сыном. Доброта Магдалены проистекала из простой жалости; один вид отца вызывал воспоминания о зле, причиненном матери. Мальчик полагал, что не вправе рассчитывать ни на чью любовь, и сам никого не любил, покуда волей случая не сделался спасителем маленького Йоселина. Ребенок отошел далеко от беспечной няньки и упал в реку. Опасного происшествия не заметил никто, кроме Ойгена, который совсем не владел мастерством плавания, поскольку упорно отказывался упражняться вместе со сверстниками. Река была глубокая, с сильным течением; пытаться спасти Йоселина значило подвергнуть себя равно смертельной опасности. Однако неженка Ойген без малейшего колебания прыгнул в воду, одной рукой схватил дитя за одежду, другой вцепился в нависшую ветку ивы и так удерживал почти бесчувственного Йоселина, покуда своими истошными криками не привлек внимание слуг. Те поспешили к месту происшествия и подоспели как раз вовремя, ибо ветка уже надломилась, грозя ребенку и его спасителю неминуемой погибелью.

С того дня Йоселин стал для него предметом нежной заботы и привязанности, младшим братом, созданием без единого изъяна, тем, кого он, Ойген, спас от верной смерти. Любовь к Йоселину теперь жила в сердце мальчика наряду со скорбью о земных страданиях матери и страхом за ее посмертную участь. Однако шли годы, он взрослел, и домочадцы с уверенностью полагали, что вскоре в нем проснутся иные страсти. Ойген по-прежнему избегал общества – но только мужского. В женском же обществе его обычная меланхолия будто бы таяла, обращаясь чувственной истомой. Когда служанки графини заводили с ним ласковую речь, очи юного отрока увлажнялись и сверкали огнем, а бледные ланиты покрывались лихорадочным румянцем. Было также замечено, что после достижения пятнадцати лет Ойген, всегда бывший усердным молельщиком, стал возносить молитвы исключительно женщинам-святым.

Вот и сейчас, в часовенной молельне, он преклонял колени перед Богородицей. В свои короткие приезды в отчий замок молодой рыцарь всегда обращал внимание на необычное поведение пажа. Хотя забота о своей доброй славе вынуждала Рудигера скрывать от сына свою кровную связь с Ойгеном, сам Осбрайт никогда не упускал случая выказать мальчику искреннее расположение. Но все его попытки сблизиться отвергались с упрямой холодностью. Ойген видел в нем человека, занимающего место, которое принадлежало бы ему самому, займи его мать в свое время место Магдалены. Он не мог не завидовать счастливому наследнику и законному отпрыску Рудигера. А когда он думал о том, что, если бы не постылый старший брат, в один прекрасный день возлюбленный Йоселин стал бы владельцем обширных франкхаймских земель, к его зависти и отвращению примешивалось чувство, которому ничего, кроме его религиозных принципов, не мешало перерасти в ненависть. Как истый христианин, он не мог никого ненавидеть, но как человек, он ясно чувствовал, что любить старшего сына Рудигера и старшего брата Йоселина для него решительно невозможно.

В конце концов, так и не встретив отклика на свое доброе внимание, Осбрайт оставил всякие мысли о своенравном паже, а интерес, с каким он сейчас наблюдал за ним, проистекал из воспоминаний о горячей привязанности Ойгена к убитому ребенку. В печальном молчании он слушал, как юноша со страстным набожным пылом изливает свое горе, как с почти исступленным воодушевлением, в самых трогательных выражениях, описывает совершенства своего любимца и оплакивает невосполнимую утрату. Но каково же было удивление рыцаря, когда Ойген завершил свои молитвы обращением к благословенному духу Йоселина, которого заклинал оберегать от всех опасностей и с небесной заботой хранить драгоценную жизнь Бланки Орренбергской!

С губ Осбрайта сорвался изумленный возглас, выдавший его присутствие. Ойген вскочил на ноги и в замешательстве выронил четки из черного дерева и коралла. Осбрайт прыгнул вперед и подхватил четки – они были ему хорошо знакомы, а если бы даже он и усомнился, имя Бланки, выгравированное на золотом кресте, тотчас рассеяло бы все сомнения. В один миг тысячи ревнивых опасений пронеслись у него в уме. Юный паж отличался редкостной красотой. Его тонкая изящная фигура могла бы послужить ваятелю образцом для статуи Зефира[79]. Щеки его сейчас рдели румянцем волнения, длинные волнистые волосы блестели в солнечных лучах темным золотом. Осбрайт устремил на пажа неприязненный взор и надменно осведомился, каким образом к нему попали эти четки.

– Я… я нашел их, благородный господин, – пробормотал Ойген, дрожа от смущения. – Возле пещеры Святой Хильдегарды.

– И ты, конечно же, не знаешь, кому они принадлежат, иначе не оставил бы их в своем владении. – (Ойген хранил молчание.) – Что ж, мне нравится искусность работы. Вот брильянт цены немалой – возьми его, Ойген, а четки пусть будут моими.

Он снял с пальца перстень и протянул пажу, но щедрый подарок не был принят.