— И вы смеетесь? И разве я могу поверить, что письмо былопередано через вас? Ведь вы — невеста отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!

— Он просил меня пожертвовать своей судьбой его счастию, авпрочем, не просил по-настоящему: это все довольно молчаливо обделалось, ятолько в глазах его все прочитала. Ах, боже мой, да чего же больше: ведь ездилже он в Кенигсберг, к вашей матушке, проситься у ней жениться на падчерицеmadame Ахмаковой? Ведь это очень сходно с тем, что он избрал меня вчера своимуполномоченным и конфидентом.

Она была несколько бледна. Но ее спокойствие было толькоусилением сарказма. О, я простил ей многое в ту минуту, когда постепенноосмыслил дело. С минуту я обдумывал; она молчала и ждала.

— Знаете ли, — усмехнулся я вдруг, — вы передали письмопотому, что для вас не было никакого риску, потому что браку не бывать, но ведьон? Она, наконец? Разумеется, она отвернется от его предложения, и тогда… чтотогда может случиться? Где он теперь, Анна Андреевна? — вскричал я. — Туткаждая минута дорога, каждую минуту может быть беда!

— Он у себя дома, я вам сказала. В своем вчерашнем письме кКатерине Николаевне, которое я передала, он просил у ней во всяком случаесвидания у себя на квартире, сегодня, ровно в семь часов вечера. Та далаобещание.

— Она к нему на квартиру? Как это можно?

— Почему же? Квартира эта принадлежит Настасье Егоровне; ониоба очень могли у ней встретиться как ее гости…

— Но она боится его… он может убить ее!

Анна Андреевна только улыбнулась.

— Катерина Николаевна, несмотря на весь свой страх, которыйя в ней сама приметила, всегда питала, еще с прежнего времени, некотороеблагоговение и удивление к благородству правил и к возвышенности ума АндреяПетровича. На этот раз она доверилась ему, чтобы покончить с ним навсегда. Вписьме же своем он дал ей самое торжественное, самое рыцарское слово, чтоопасаться ей нечего… Одним словом, я не помню выражений письма, но онадоверилась… так сказать, для последнего разу… и, так сказать, отвечая самымигеройскими чувствами. Тут могла быть некоторая рыцарская борьба с обеих сторон.

— А двойник, двойник! — воскликнул я. — Да ведь он с умасошел!

— Давая вчера свое слово явиться на свидание, КатеринаНиколаевна, вероятно, не предполагала возможности такого случая.

Я вдруг повернулся и бросился бежать… К нему, к ним,разумеется! Но из залы еще воротился на одну секунду.

— Да вам, может быть, того и надо, чтобы он убил ее! —вскричал я и выбежал из дому.

Несмотря на то что я весь дрожал, как в припадке, я вошел вквартиру тихо, через кухню, и шепотом попросил вызвать ко мне НастасьюЕгоровну, но та сама тотчас же вышла и молча впилась в меня ужасновопросительным взглядом.

— Они-с, их нет дома-с.

Но я прямо и точно, быстрым шепотом изложил, что все знаю отАнны Андреевны, да и сам сейчас от Анны Андреевны.

— Настасья Егоровна, где они?

— Они в зале-с; там же, где вы сидели третьего дня, застолом…

— Настасья Егоровна, пустите меня туда!

— Как это возможно-с?

— Не туда, а в комнату рядом. Настасья Егоровна, АннаАндреевна, может, сама того хочет. Кабы не хотела, не сказала бы мне, что ониздесь. Они меня не услышат… она сама того хочет…

— А как не хочет? — не спускала с меня впившегося взглядасвоего Настасья Егоровна.

— Настасья Егоровна, я вашу Олю помню… пропустите меня.

У нее вдруг затряслись губы и подбородок:

— Голубчик, вот за Олю разве… за чувство твое… Не покинь тыАнну Андреевну, голубчик! Не покинешь, а? не покинешь?

— Не покину!

— Дай же мне свое великое слово, что не вбежишь к ним и незакричишь, коли я тебя там поставлю?

— Честью моею клянусь, Настасья Егоровна!

Она взяла меня за сюртук, провела в темную комнату, смежнуюс той, где они сидели, подвела чуть слышно по мягкому ковру к дверям, поставилау самых спущенных портьер и, подняв крошечный уголок портьеры, показала мне ихобоих.

Я остался, она ушла. Разумеется, остался. Я понимал, что яподслушиваю, подслушиваю чужую тайну, но я остался. Еще бы не остаться — адвойник? Ведь уж он разбил в моих глазах образ?

Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мыс ним вчера пили вино за его «воскресение»; я мог вполне видеть их лица. Онабыла в простом черном платье, прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда.Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала.Может быть, в ней и видна была некоторая робость. Он же был страшно возбужден.Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал.Помню, она вдруг спросила:

— И я была причиною?

— Нет, это я был причиною, — ответил он, — а вы только безвины виноваты. Вы знаете, что бывают без вины виноватыми? Это — самыенепростительные вины и всегда почти несут наказание, — прибавил он, страннозасмеявшись. — А я и впрямь думал минуту, что вас совсем забыл и над глупойстрастью моей совсем смеюсь… но вы это знаете. А, однако же, что мне до тогочеловека, за которого вы выходите? Я сделал вам вчера предложение, простите заэто, это — нелепость, а между тем заменить ее совсем нечем… что ж бы я могсделать, кроме этой нелепости? Я не знаю…

Он потерянно рассмеялся при этом слове, вдруг подняв на нееглаза; до того же времени говорил, как бы смотря в сторону. Если б я был на ееместе, я бы испугался этого смеха, я это почувствовал. Он вдруг встал со стула.

— Скажите, как могли вы согласиться прийти сюда? — спросилон вдруг, как бы вспомнив о главном. — Мое приглашение и мое все письмо —нелепость… Постойте, я еще могу угадать, каким образом вышло, что высогласились прийти, но — зачем вы пришли — вот вопрос? Неужто вы из одноготолько страху пришли?

— Я чтоб видеть вас пришла, — произнесла она, присматриваяськ нему с робкою осторожностью. Оба с полминуты молчали. Версилов опустилсяопять на стул и кротким, но проникнутым, почти дрожавшим голосом начал:

— Я вас ужасно давно не видал, Катерина Николаевна, такдавно, что почти уж и возможным не считал когда-нибудь сидеть, как теперь,подле вас, вглядываться в ваше лицо и слушать ваш голос… Два года мы невидались, два года не говорили. Говорить-то я с вами уж никогда не думал. Ну,пусть, что прошло — то прошло, а что есть — то завтра исчезнет как дым, — пустьэто! Я согласен, потому что опять-таки этого заменить нечем, но не уходитетеперь даром, — вдруг прибавил он, почти умоляя, — если уж подали милостыню —пришли, то не уходите даром: ответьте мне на один вопрос!