– Ничего. – Нико наконец отмирает, убирает лампу, отворачивается. Машет рукой и, наверное, говорит: «Пойдем».

Людвиг со вздохом выбирается на улицу и подставляет лицо косому ливню. Так он стоит секунд пять, а то и десять, пока не убеждается: следом не выберется никто. И рядом никого, ну конечно, а брат уже удалился шагов на семь. Догоняя его, но не решаясь взять за плечо, Людвиг говорит, как он надеется, достаточно тихо:

– Я сожалею и понимаю, что виноват, если тебе это важно.

Брат кидает на него долгий взгляд исподлобья, но молчит.

Нет смысла отрицать очевидное, нет смысла добавлять что-то. Задержавшись снова, на крыльце, Людвиг оглядывает мокрый сад, ворота, карету, из которой еще пара слуг выгружает вещи. В тепло не хочется, ничуть – может, из-за понимания, что укоризненных взглядов сразу станет три. Не совсем сразу, конечно, а как только Карла обустроят. Ему, как больному, наверное, предоставят все лучшее.

«Больному». Губы сжимаются сами. Правильнее сказать «жертве», да?

Карл покинул университет примерно тогда же, когда умер Сальери, – и Людвиг не препятствовал. Нашлась очередная специальность, вроде Карла устроившая, – коммерция, ее преподавали в Императорско-королевском политехническом институте. Поступить туда было намного проще, и какое-то время казалось, что Карл обрел наконец мир с собой. У него появились новые друзья, он стал относиться к учебе ответственнее, а главное, прекратил говорить о «мечте». Повлияло и то, что, развеивая детские иллюзии племянника, Людвиг обратился за помощью к врагу – вездесущей Иоганне. Меж ними установилось изумительное единодушие: она, узнав, что сын хочет в солдаты, в следующую же встречу провела с ним душеспасительную беседу. На деле беседой это назвать было сложно: Иоганна рассказала, как во время обстрелов пряталась с Каспаром в подвале, как боялась и каждый день просыпалась с единственной мыслью: «Может, сегодня это кончится и они уйдут?» Не поэтичная от природы, она выплеснула все очень искренне. Закончила шепотом: «Я против, малыш. Против того, чтобы приумножать солдат. Ты что, не помнишь, как сам плакал от взрывов, ты… – тут она подхватила на руки дочь, рожденную четыре года назад бог знает от кого, – ты хочешь, чтобы ее убили? Или, может, хочешь умереть или искалечиться сам? Военное дело жестоко, Карл, и мир уже навоевался. Пожалуйста, оставь это все, оставь, послушайся нас». Она сказала «нас» и впервые в жизни посмотрела на Людвига с теплом. Карл же в ту минуту глядел на них обоих так, будто получил в спину два ножа. Но это Людвиг осознал позже, тогда-то он ликовал. Карл притих и снова сделал то, что от него требовали. Поощряя, Людвиг снял ему квартиру подороже, разрешил чаще видеться с матерью и больше гулять. Сам немного расслабился, снова занялся делами: один русский князь, которого на Людвига вывели некие общие знакомые[101], заказал у него несколько струнных квартетов, чтобы играть с друзьями и домашними.

Примерно через год, в один ненастный вечер, Людвигу принесли от Иоганны записку. Карл попытался свести счеты с жизнью.

Он сделал все с чудовищной вертеровской живописностью: купил пистолет и отправился за город, к руинам старого замка, где часто гулял. Там поздно вечером он и выстрелил себе в голову, дважды – в первый раз не попал, во второй пуля прошла через черепную кость, ничего не задев. Это было почти невозможно, едва ли не страннее, чем если бы Карл воскрес из мертвых. Врачи спорили неделю, недоуменно изучая рану, но Людвиг не слушал их, он-то знал правду. В один из первых часов после катастрофы, когда врачи отошли, а измотанная Иоганна уснула, к Людвигу, сидящему над постелью племянника, подошла Безымянная. И молча вложила ему в ладонь два чуть сплюснутых металлических цилиндра.

Он смотрел на них секунду, две, три. Потом все понял и, вскочив, хотел воскликнуть что-то или просто пасть ниц, но она молча прикрыла ладонью его рот, другой крепко сжала плечо. Она глядела пусто, печально, нежно, а вокруг вился серебристый туман.

– Я больше не смогу быть с тобой, – шепнула она. В комнате горела всего одна свеча, в углу, и зеленые зачарованные озера полнились сумраком. – Я пошла против своей сути. Но я не жалею.

Он пытался податься ближе, но рука, лежавшая на губах, все леденела, леденела, и тело странно немело с каждой секундой.

– Если это повторится, – продолжила Безымянная, – я уже не смогу вам помочь. Пистолеты изобретают не для осечек, а висельные веревки рвутся и вовсе редко. Будь осторожнее, Людвиг. – Он пересилил себя, сжал ее запястье, но она покачала головой. – Меня тебе не удержать, но береги, береги его, чтобы это было не зря. – Она кивнула на Карла. – Прощай. Мне очень горько, что получилось так.

Он не успел ответить, не успел сделать ни движения – Безымянная исчезла. Это было так ужасно, так немыслимо, будто соната оборвалась на середине, на надрывном вопросительном аккорде, не перешедшем в плавный, венчающий всю ее суть финал. Еще утром они завтракали вместе, днем гуляли в Пратере, под вечер Людвиг собрался поделиться с возлюбленной оперным сюжетом, который подбросил знакомый поэт… и вот она пропала, пропала, не подарив на прощание даже поцелуя. Впрочем, разве не подлость так думать, разве не очевидно, что дар ее был огромнее? Окутанный запахом клевера, Людвиг упал в кресло. Карл так и не проснулся, а он все повторял, повторял одними губами заветное имя. Впустую.

Вскоре Людвигу сполна воздалось за все вольнодумные реверансы вроде «Оды к свободе»: как и в любого несостоявшегося самоубийцу, в Карла вцепились. Полиция принялась проверять его на карточные долги и участие в подозрительных сборищах, врачи и священники повадились проводить с ним морализаторские беседы. Родство со знаменитостью спасло от одного: Карла отбили у цепкой стражи Башни Дураков. После Сальери, не прожившего в заточении и года, Людвиг понимал: он не выдержит, если это чудовище проглотит кого-то еще, тем более бедного Карла. Карла, который сделал то, что сделал, почувствовав себя неприкаянным, Карла, который не сбился бы с пути, если бы жил «свою жизнь». В итоге всеми правдами и неправдами, вновь сговорившись с Иоганной, Людвиг добился компромисса: Карла не будут принудительно лечить, а позволят уехать на природу. Пусть врачует душу там, а потом…

Людвиг не может выбраться из воспоминаний все время, что переодевается в сухое, все время, что обустраивается в комнате и спускается к ужину. Большое облегчение: в столовой никого, кроме брата; он сидит смиренно, положив по правую сторону от тарелки пустую тетрадь. Настроен разговаривать. Уже хорошо.

Ужин