мало светлых воспоминаний о Каспаре, и сквернейшее эхо его нрава порой оживает в Карле, но Нико…

Нико, Нико, Нико. Ты сама знаешь: в большинстве сказок и легенд младший принц из трех – всех талантливее, добрее, пригожее, везучее. Не все из этих даров достались Нико, но некоторые определенно да, а некоторые он – истинный липициан! – отвоевал позже. Я люблю его… правда люблю – за то, как он окружает уютом все, чего касается, за то, как он то перешагивает через себя, то – перешагивая! – дотягивается до звезд, за его сердце – оно не свято, далеко не свято, но там достаточно света, чтобы назвать нагулянную бог знает где безотцовщину своей дочерью. А ведь Мали достаточно заурядна. А я, я, я зову Карла «мой мальчик» и «сынок», все еще нередко зову, но что я чувствую? Ничего. Почти уже ничего, чем больше сыплю нежностью, тем она фальшивее. Нет, нет, я не разлюбил Карла. Я никогда его не разлюблю, но он все более мне чужд, и я упорно не понимаю, как это исправить. Фантомы совсем растерзали меня: в один день кричат: «Ну вот и отлично!», – а в другой стенают: «Это очень плохо». Что делать мне с моей любовью? Что делать с этой ледяной тоской? Ответь… ответь хоть раз.

Они играют в четыре руки и смеются взахлеб каждый раз, когда Амалия ошибается. Бренчат какую-то нелепицу, наверное очередной модный вальс, хотя Людвиг может угадать это лишь по дрожи воздуха. Вальс… ну конечно, вальс. Людвиг медлит за их спинами, трогает обоих за плечи, видит, как они подскакивают, – и отступает, осознав, что улыбки сменяются напряжением. Карл хмурится. Амалия сжимается.

– Продолжайте, – просит Людвиг, и они, поколебавшись, переглянувшись, все же играют дальше. Сидят рядом, почти соприкасаясь плечами. Это о многом напоминает.

Людвиг опускается в кресло у окна и пытается слушать – точнее, ловить вальс. Получается, музыка весело звенит в рассудке, но сердце наполняется горечью, больше и больше с каждой минутой. Еще и за окном опять дождит: не морось, а ливень, серый и холодный.

Слоны не ныряют за жемчугом, нет. Да и карпам не достать его с морского дна. Людвиг глубоко вздыхает, откидывается на спинку и думает, нескончаемо думает, пытаясь понять, почему в своем не таком-то и внушительном возрасте чувствует себя безнадежно старым, готовым развалиться. Правда ведь, готов. Порой кажется, хватит удара, толчка, просто резкого оклика, который останется не услышанным, – и по телу поползут трещины. С чего? Он полон сил. Настолько, насколько может быть человек, терзаемый парой болезней, человек, уставший от трясучки мира, человек, потерявший полсемьи, учителя, возлюбленную… возлюбленную.

Очнувшись, Людвиг вглядывается. Мали, красивая Мали, залитая ненастным дневным светом, играет одна, Карл куда-то делся, когда успел? Опережая вопрос, теплая рука ложится на плечо. Людвиг вздрагивает, и племянник осторожно присаживается на подлокотник. Волосы его блестят так же мягко, как у Мали, горят румянцем щеки.

– Нравится? – говорит он членораздельно, но, скорее всего, очень тихо. У него мирный, полный задумчивой нежности вид.

– Да, – просто отзывается Людвиг, потирая глаза и снова обращая их на Амалию. – Да, нравится, из этого может что-то выйти.

– Из вальсовой музыки? – Карл оживляется. – Да, это точно, она…

– Может, ты женишься на ней? – обрывает Людвиг, судя по всему, достаточно глухо, чтобы Амалия не обернулась. – Будет… – Он осекается. – Что?

Карл смотрит в замешательстве, не говоря ни слова, враз помрачнев. Кусает губу, глубоко вздыхает, оправляет ворот – и встает. Похоже, на языке у него не один ответ, но он сдерживается, мучительно сдерживается, даже сжимает губы. Ничего не скажет при своей очаровательной партнерше. Ничем не нарушит ее покоя.

– Карл, – окликает Людвиг. Ему непонятна такая перемена. – Карл, она ведь весьма недурна, а если станет больше общаться с нами, поедет в столицу…

Карл морщится и вспыхивает румянцем сильнее. Молчит, упрямо молчит.

– Оставь эти гримасы, – шутливо хмурится Людвиг. – Этот дом и она тебя буквально воскрешают, я же вижу. И ей на пользу общение с тобой.

– Общение, – странно артикулируя, повторяет Карл. Глаза его сужаются.

– А как еще это назвать, если не… – Людвиг осекается: Карл приподнимает руку в запрещающем жесте. – Да что такое? Я же любя! Тебе уже двадцать. И после всех твоих выходок тебе вообще-то куда безопаснее и полезнее будет…

– Я мечтаю о другом, – тихо напоминает он. – И я справлюсь.

– Не к черту ли такие мечты? – Людвиг догадывается, чем это встретят, но терпел слишком долго и теперь говорит, упрямо говорит, не отводя взгляда. Спешит уверить: – Нет, нет, все в силе! Я не отговариваю, но все же хочу, чтобы ты еще подумал, пока можешь.

– Я подумал, – отрезает Карл. Лицо его еще немного холодеет. – Погоди… мы что, поэтому не уезжаем так долго? Ты планировал задержаться всего на пару недель. Ты даешь мне… думать?

– Нет, что ты! – спохватывается Людвиг, но читает в глазах знакомое, злое «лжец». – Мы уедем, как только кончатся дожди и ты начнешь нормально спать. Ну а я уж как-нибудь с собой…

– Славно, – чеканит Карл. – Кошмаров нет уже две недели. А дождь не помеха.

– Послушай. – Кажется, будто внутри что-то падает. По спине бежит озноб.

– Послушай ты, великий глухой! – обрывает Карл. Он по-настоящему начинает злиться, наверное тоже повышает голос. – Уймись! Смирись! Не нужно использовать дружбу и нежность как… – Тут Амалия резко оборачивается. – Что? Что, Мали?

О нет.

Она качает головой, сидя прямо и недвижно, все так же залитая сероватым солнцем. По губам ее, скорее всего, читается: «Ничего», но глаза, темные, печальные, говорят иное, и чувство это прекрасно Людвигу знакомо. Неужели? Амалия встает, глубоко вздыхает, расправляет плечи, точно что-то с них скидывая… и, порывисто подбежав к Карлу, просто целует его в щеку, а потом вылетает за дверь, не дав себя удержать. Карл медлит секунду, две, а потом, бросив на Людвига яростный взгляд и что-то прошипев – кажется, «Ты вечно все портишь!» – убегает за ней.

Людвиг остается один. Медленно встает, подходит к роялю, дрожащими руками касается его клавиш раз, другой. «Великий глухой». Аккорды быстрые и рваные, набегают один на другой, как волны. А дрожь все сильнее. Как и тошнота.

«Тонешь, тонешь! – торжествуют фантомы. – Но других тебе не утопить!»

Хочется бить по ни в чем не повинному инструменту кулаками, хочется выть в такт его стонам, но получается только играть, играть, играть какой-то безумный мотив. Не вальс, но проклятье, хотя аккорды и вполне четко бьются на квадраты. Не вальс, а