скромный: хлеб, сыр, вино, холодная курица. Николаус, видимо, помнит, что Людвиг в последнее время ограничивает себя в жирном из-за проблем с желудком, а может, сам решил умерить вечерние аппетиты. Есть все равно не хочется. Людвиг просто садится, наливает себе вина, отламывает хлеб. Ему приятен и этот жест доброй воли: Нико не забыл, как Людвига раздражают мельтешащие под рукой слуги.

– Где Карл? – спрашивает он. Нико мотает головой. «Не захотел есть», понятно. – Что ж, спасибо за компанию. И за приют, конечно. У тебя тут правда великолепно, как в хорошей гостинице. Может, откроешь?

Нико фыркает, закатывает здоровый глаз, но кивает, принимая шутку: в одном из писем он обмолвился, что здорово поиздержался, покупая поместье, и Людвиг пообещал ему приплачивать, чтобы визит вышел менее затратным. Но теперь брату явно неловко – из-за бледного вида Карла, а может, из-за чего-то еще. Он скорее пишет что-то на листе, хватает приборы и принимается за курицу с самым виноватым видом. Разменял полвека, но ведет себя как ребенок. Слабо усмехнувшись, едва удержав желание потрепать его по плечу, Людвиг кидает взгляд на лист.

«Опера???» Ну конечно. Еще пририсовал что-то вроде кучки монеток, больше похожей на кучку навоза. Людвиг усмехается снова, но внутри исподволь разрастается теплое чувство. Оно было бы еще теплее, не кройся за ним стылая скорбь.

– Увы, нет, Нико. Золотых гор не будет, я передумал ее сочинять. Проблемы, хотел заранее найти театр, который будет ее ждать, но ничего не получилось.

Брат просто смотрит, но во взгляде читается: «Да неужели?» Непередаваемая мимика истинного медика. Людвиг вздыхает.

– Хорошо, хорошо, отстань. Сюжет тоже перестал мне нравиться.

Николаус поднимает бровь, упорно молчит, и приходится отвести глаза.

Месяцы, в которые Карл сделал то, что сделал, были… неплохими. А в сюжет, который предложил довольно знаменитый либреттист[102], Людвиг влюбился, насколько мог еще во что-то влюбляться. То была «Прекрасная Мелюзина» – мрачная сказка о рыцаре и… его фее, дочери Тайного Народа, которая, бродя среди людей, в этого рыцаря влюбилась и осталась с ним, и вместе они многое свершили для мира. Но в конце, когда он раскрыл тайну происхождения феи, ей пришлось его покинуть. Людвигу нравилось все – кроме, пожалуй, имени феи, но даже оно было вполне созвучно тому, которое жило в его собственном сердце. Он согласился работать, потом, правда, подумал, не предложить ли автору изменить финал на что-то светлее… а потом финал сбылся, Безымянная ушла, и душа погасла. Нет, нет, никаких опер. Только квартеты, хорошо оплачиваемые струнные квартеты, где скрипки и виолончели плачут так, что никто не услышит твоих собственных стенаний. Так – отказавшись и от «Мелюзины», и от пары других сюжетов и махнув рукой даже на попытки снова заполучить «Фауста» – Людвиг и приехал к брату. Племянник пусть отдохнет, а он… он…

«Так что ты будешь делать?» – пишет Нико, вытерев руку салфеткой.

– Сочинять на заказ, – отрезает Людвиг, давая понять, что не хочет обсуждать творчество. Пожалуй, зря: брат легко уступает, но тут же выводит новый вопрос:

«Место ему нашел?»

Вздохнув, Людвиг отпивает вина, поджимает губы.

– Да. Свои обещания я держу.

Николаус снова окидывает его долгим, пристальным взглядом.

– Правда. Его ждут. – Людвиг демонстративно отодвигает лист и принимается за еду. – Бога ради, не держи меня за… за… за кого, объясни хоть.

Брат разводит руками. Дальше они какое-то время едят молча.

Когда Карл лежал в больнице, его много спрашивали о причинах поступка. Он никого не обвинял, но слова его причиняли боль. Да, он сетовал то на сложные экзамены и черствых преподавателей, то на какие-то размолвки с друзьями, но чаще все же на семью, говоря: «Мать больше любит мою сестру» и «Дядя хотел, чтобы я стал лучше, а я стал хуже». Ни Иоганна, ни Людвиг не спорили. Не знали, как себя вести. Оба боялись, что Карл отвернется, но и этого он не сделал. Он не давил на жалость, ни о чем не просил, кроме: «Не мучайте меня». Вообще говорил он мало, ел тоже, поправлялся физически быстро, но будто становился при этом все безжизненнее. Не радовался друзьям, не радовался подаркам. В конце концов Людвиг и Иоганна сдались, и в один из вечеров Людвиг сказал: «Я могу сделать так, чтобы ты попал в полк». Карл долго смотрел на него – молча, недоверчиво, без радости, а потом спросил одно: «Можешь… а сделаешь?» После попытки самоубийства с этим предвиделись сложности, но знакомств Людвига на подобную авантюру должно было хватить. Он кивнул. Карл поправился окончательно, его удалось увезти, и теперь…

– Но если вдруг он отдохнет и передумает, я не буду настаивать. – Людвиг отставляет пустой бокал. Чувствовать повисшее в воздухе недовольство брата невыносимо. – Это же не продажа души. – Нико молчит. – Да, да, не отрицаю, я все еще не хочу, чтобы он служил, и уступил, только чтобы он воспрянул. Осуждаешь?

Николаус поднимает глаза. Тянется к листу, но передумывает, просто со вздохом отодвигает посуду и закрывает лицо руками, с силой трет.

– Почему меня? – спрашивает Людвиг, пересилив себя и задавив обиду. – Почему не его? Ты же видел войну так же близко, а может, ближе. И… черт возьми, Нико, он правда может там не только убить, но и умереть! – Он и сам понимает, как все звучит, потому признается: – Нико, если бы Австрия проиграла Наполеону, я, может, сам был бы одержим жаждой мести и толкал бы его туда. Но Австрия выиграла – а заплатила ужасно дорого. Поэтому Иоганна права. Не надо это преумножать.

Николаус все же берет лист и небрежно, прыгающими буквами пишет одно слово: «Выбор». Людвиг, уже выучивший его «почерковые» настроения, понимает: еще немного – и грянет ссора. Поссориться, когда один может кричать, а второй лишь пишет, трудно, но для «великого Бетховена» нет ничего невозможного.

– Ты прав, – мирно говорит он и подливает вина им обоим. – Прав, а я просто…

«Несчастен, одинок и боюсь стать еще более несчастным и одиноким. Умрет он или убьет – мы окажемся в разных мирах». Но это удается оставить при себе.

– Дурак, – говорит он вслух. Николаус слабо улыбается и садится ближе.

Доброе утро, родная. Я надоел тебе, понимаю, все эти месяцы – сплошная писанина, но как еще я могу дозваться до тебя? Не уверен, что могу и так-то, но сойду с ума, если не буду пытаться, поэтому вот, вот, я снова за столом.

Сегодня дождь – легкая серебристая морось, как