Но Диабелли был бы доволен.

Родная, сердечная, я не знаю, кто говорил в гостиной за меня. Бедная Мали, бедный Карл, как предосудительно я себя повел! Может ли быть что-то хуже столь грубых попыток набросить на шею веревку? Набросить чужими руками, хрупкими руками девушки? Но мне ни к чему лгать: в тот миг опять казалось, что хороши любые средства, что мне нравится эта картина – две фигурки за инструментом, воздух, полный невидимой музыки, светлый дом. Не отдавая себе отчета, я представил Карла в иных обстоятельствах, в грязном окопе. Не понимая того, я вообразил его штурмующим чьи-то бастионы. А дальше просто, просто: я увидел, как он ставит кого-то к стенке, как поднимает оружие, глядя холодно и насмешливо… нет, нет! Музыка. Музыка, пусть будут музыка и флирт, пусть будут поздняя осень и холодное небо. Я цеплялся за это. Амалия и Карл знали друг друга пару месяцев, но меня это не волновало.

Я даже не попросил прощения, родная, но это было бы и бессмысленно: я… не знаю как, за что. «Прости, Мали, что вселяю в тебя ложные надежды»? «Прости, Карл, что я готов сам подтолкнуть тебя к чему-нибудь, лишь бы дошло до зачатия и свадьбы»? «Прости, Нико, пусть наши дети побудут ниткой и иголкой в рваном полотне семьи»? О боже… Нико! Нико видел, как Мали убегает. Благо она хотя бы не плакала, только глаза и щеки ее горели, так он мне сказал. Сказал, а потом заявил, что будет ужинать один, в кабинете, впервые за наше пребывание здесь. Мы всегда ели вместе и потом еще засиживались допоздна; он приходил ко мне хоть ненадолго, даже если я был не в настроении. Он волновался обо мне, пытался из чего-то вытянуть, но… не сегодня. Не сегодня. И я знаю, что заслужил это. Как же я зол. И как же жаль, что за мной вечно остаются лишь руины.

Мали за роялем одна, сутулая и грустная. Пальцы беспокойно бегают по клавишам, извлекая тонкие сыпучие звуки; Людвиг не слышит их, но опять чувствует в воздухе – будто тихий плач. Когда он застывает неловко на пороге, девушка оборачивается, и темные глаза ее расширяются от испуга. А потом она краснеет.

– Сиди, – просит Людвиг, видя, что она порывается вскочить и умчаться. – Сиди, прошу, я не обижу тебя, просто… – Она замирает, но глядит так же жалобно. – Не хочется, чтобы ты меня боялась. Ты кажешься мне очень славной, ну а Карл, он… Карл дурак. Уверен, когда он спохватится, будет поздно, а ты будешь с кем-то очень счастлива.

Амалия теребит платье на коленях, некоторое время молчит, потом оглядывается: может, ищет бумагу, чтобы написать ответ. Не находит ничего, кроме нот, пера, впрочем, тоже нет, и виновато мотает головой.

– Ты можешь говорить, – предлагает Людвиг. – Что-то я разберу. Не все, но…

Губы ее шевелятся.

– «Вы не плохой», – читает Людвиг и, не выдержав, усмехается. – «Не плохой»… Да? А я вот уже не уверен. Знала бы ты, кем я только не был, и другом, и предателем, и учеником, и бунтовщиком, и спасителем, и провидцем… и даже драконом.

Амалия шевелит губами снова, очень старается делать это членораздельно.

– «Я вижу», – читает Людвиг снова, кивает, но подойти не смеет. – Да-да, и это радует, не знаю почему, но радует, хотя сам я не вижу уже ничего, со зрением у меня, видимо, не лучше, чем со слухом. А еще я опустел. – Он медлит. – Совсем опустел, раз не могу даже вальс тебе написать, хотя твой отец намекнул… – Он осекается, машет рукой. – Забудь. Ты не обрадовалась бы моему вальсу.

– Обрадовалась бы, – возражает она решительно, но продолжение ужасно. – Просто вальсы пишут счастливые.

– Думаешь? – Людвиг потирает веки. Мало кто из его знакомых, кроме безмятежного, полного жизни Диабелли, приобщался к вальсам. – Может, ты и права. Может, в этом и проблема. А может, не счастливые, а… добрые? Тогда прости тем более.

– Не за что извиняться! – выпаливает Амалия и все-таки встает, шурша платьем. Опускает руку на клавиши, словно гладя их. – Карла спасли…

– Не спас, а довел, – уверяет Людвиг мрачно. Амалия молчит. – Если это он тебе сказал, то врет, хитрит, подлизывается. Он к этому иногда склонен, он не так хорош, как кажется, так что правда, не огорчайся, что у вас… – он медлит, ища тактичные слова, – что он мечтает, понимаешь ли, о другом. Это пока. Это пройдет.

Амалия кивает, но не поднимает глаз.

– А кого вы любите? – читается вдруг по ее губам.

– Уже никого, наверное, – откликается Людвиг и сам удивляется тому, что сказал это так бесхитростно.

– Каменное сердце. – Лицо Амалии не разочарованное, не злое – жалостливое.

– Да, да, на болотах я еще не был, – отшучивается Людвиг, хотя в груди все перекручивает.

– Сходите, – советует она. Людвиг машинально кидает взгляд за окно и видит там тяжелый темный ливень. Грозы нет, но дождь уже неделю льет бесконечно.

– Схожу, – обещает он, хочет добавить что-нибудь или подойти и просто поцеловать ей руку в благодарность за чудаковатую беседу, но не успевает: боковым зрением видит открывшуюся дверь.

– Брат.

Появившийся на пороге Николаус тихо, с видом очень хмурым манит его к себе. Людвиг дарит Амалии только глубокий поклон и выходит.

Отчего-то он чувствует страх, такой настигал его разве что перед отцом и Гете, ни перед кем другим. Он даже смотреть на брата избегает, пока тот идет вперед – к лестнице, потом по ней, потом по коридору к кабинету. Зайдя, Людвиг осматривается, лишь бы отвлечься: привычно окидывает взглядом множество книг – все как одна с золочеными корешками, – и чучел, и заспиртованную змею в банке, и пару греческих бюстов на подоконнике. Королевство аптекарского мусора. Но мысль не забавляет. Нико садится за стол, Людвигу сесть не предлагает и, придвинув чистый лист, просто пишет, пишет быстро и остервенело, сильно-сильно давя на перо. Людвиг склоняется, уперев в столешницу ладони.

«Дорогой брат! Я больше не могу наблюдать молча. Мне кажется, вам с Карлом пора домой, потому что весь этот праздный сон не идет на пользу ни ему, ни тебе. Два месяца! Вместо двух недель!!!»

Нико поднимает глаза и встречается со взглядом Людвига без стеснения. Сжимает губы. Подкрашенная в черный прядь падает на глаз, но он не замечает.

– Длинновато, – отвечает Людвиг с