говоря, этого я не знала. Кристел выглядела еще младше, чем раньше; от страха она забилась в подушки и продолжала уменьшаться с каждой секундой. Пока разные варианты ответов вспыхивали и гасли у меня в голове, я инстинктивно протянула руку и отвела пушистое облачко волос с ее лица. Эти жесты – укрыть одеялом, погладить по голове, – были автоматическими, отработанными много раз с моими собственными детьми, у нас дома. Сжавшееся тельце под пледом, испуганное дрожание губ – от их вида у меня возникала интуитивная реакция, не требовавшая размышлений или оправданий. Утешение было тем, чему я научилась как мать гораздо раньше, чем стала акушеркой, и только его я могла предложить Кристел в момент, когда ее мир вдруг начал рушиться.

– Я сообщу в родильный зал, что мы скоро будем у них, – сказала я, склонившись к личику Кристел, стараясь выговаривать слова как можно медленней и четче, насколько позволяли нервы.

– Если случится что-то еще, сразу жми на кнопку.

Не дожидаясь ответа, который означал бы новую отсрочку, я развернулась и бегом бросилась обратно к посту, где Джун заканчивала оформлять сегодняшнюю документацию.

– У пациентки с преждевременным разрывом пузыря течет меконий и появилось ректальное давление.

Джун вздернула подбородок, глаза ее сузились в черные бусины.

– И ты решила прямо сейчас об этом сообщить? Даже не думай – дома меня ждет ледяной джин-тоник, и я ни за что на свете не останусь дольше времени в третий раз за одну, черт побери, неделю!

Я вздохнула и еще раз посмотрела на часы. Было без восьми минут семь, но каждая эта минута могла иметь критическое значение, пускай и приходилась на момент передачи смен, когда персонал физически еще на месте, но в голове уже отсутствует – например, планирует грядущий ужин (и выпивку «исключительно в медицинских целях»), механически доделывая последние мелкие дела.

– Я знаю, Джун, – сказала я. – Мне очень жаль.

В унисон мы обе схватились за телефонные трубки.

– Я звоню в родзал, а ты – педиатрам.

Я слышала, как Джун изложила дежурному в педиатрическом отделении суть ситуации с Кристел.

– Естественно, мы уведомим родзал, – сказала она, многозначительно взглянув на меня.

По номеру родзала никто не отвечал.

– Мы доставим ее прямо сейчас.

Трубку по-прежнему не брали. Могло случиться что угодно: одновременно началось сразу шесть срочных родов, весь персонал находился в операционных, сестра дневной смены сделала передышку, сбросила туфли и присела в кресло с чашкой чая, пока сестра ночной изучала белую доску в бункере. Мыслями я обратилась к кювезу, стоявшему у нас в конце коридора, уже представляя, как крошечный младенец Кристел будет, дрожа, хватать ртом воздух под согревающей лампой, а я – впустую искать достаточно миниатюрный наконечник, чтобы дать ему жизненно необходимый кислород. Дальше я представила, как неизбежно лишусь работы за попытку реанимации плода на двадцать третьей неделе, и как, в то же время, никогда себя не прощу, если хотя бы не попытаюсь. За свою относительно короткую карьеру я успела повидать акушерок, в отношении которых начинали расследование, отстраняли их от работы и наказывали за гораздо меньшие провинности; мы постоянно помним о целом спектре дисциплинарных взысканий, которым можем подвергнуться, и с особенной яркостью они вспоминаются в самые отчаянные и сложные моменты. Картинки у меня в голове становились все кошмарней с каждым следующим гудком телефона. Я слышала, как Кристел всхлипывает у себя в палате. «Возьмите трубку, возьмите трубку, возьмите трубку».

– Сестра родильного зала, – произнес усталый голос на другом конце линии.

От облегчения я едва не лишилась чувств.

– Везу к вам преждевременный разрыв плодных оболочек, двадцать три недели и три дня, отток мекония, ректальное давление. Педиатров предупредили.

Я бросила трубку, не дожидаясь ответа.

Джун уже стояла наизготовку возле кровати Кристел, по которой текла мутная зеленоватая жидкость, просачивавшаяся сквозь пижамные штаны и все шире разливавшаяся по простыням. Джун нажала на тормоза внизу конструкции, и мы покатили кровать с Кристел из палаты, через двери отделения и дальше, к лифтам. Джун с такой силой надавила на кнопку, что мне показалось, она ее сломает; Кристел продолжала громко рыдать.

– Они спасут моего малыша, сестра? Они сохранят ему жизнь? Что же я аааа… – и она снова свернулась клубком, залившись слезами.

Мы с Джун переглянулись над кроватью, и тут, наконец, приехал лифт. Путь наверх занял, как нам показалось, целую вечность. Рыдания Кристел эхом отражались от металлических стенок кабины. Лифт, содрогнувшись, остановился. В тот же миг, как распахнулись двери, мы вытолкали кровать в фойе верхнего этажа, от чего у нас сразу заныли руки и плечи, и покатили вперед, петляя между сотрудниками дневной смены, которые, чтобы не дожидаться лифта, направлялись к лестнице.

– Извините, дайте проехать, – выкрикивали мы на бегу.

Когда срочно перевозишь пациента, кажется, что все вокруг двигаются как в замедленной съемке, почти с комической медлительностью, едва успевая перевести на тебя взгляд, пока ты огибаешь с каталкой углы и стараешься не врезаться в стены, несясь на всех парах.

И вот наконец родильный зал. Мы с Джун отчаянно застучали своими бейджами по сенсорной панели входных дверей, и они широко распахнулись перед нами. Сестра из ночной смены нас уже ждала, вместе с двумя педиатрами и Сорайей, темные глаза которой сверкали из-под хиджаба. На всех обращенных ко мне лицах читался очевидный, хоть и невысказанный, упрек: это ты виновата. Я знала, что это не так – шейка матки Кристел подчинялась мне не больше, чем мировой фондовый рынок или Эль-Ниньо, но в тот момент я чувствовала себя худшей акушеркой на свете, гонцом, доставляющим плохие новости о проблемах и кризисах, пациентках с непослушными матками, несвоевременными схватками и шейками, которые решают расширяться, в то время как должны быть сжаты плотней цветочного бутона. Персонал смотрел на меня с плохо скрываемой яростью, словно я привезла им горшок с дерьмом, а не перепуганную девочку, готовую родить жалкое крошечное существо, которому предстоит пережить или не пережить свои первые отчаянные попытки задышать. В последнее время, по мере того как количество пациенток начинает превышать количество свободных коек и акушерок, критерии приема в родильный зал – эту Мекку материнства – становятся все строже (порой до жестокости). Женщины, у которых схватки идут часто, но они пока терпят, отправляются обратно в палаты по распоряжению суровой медсестры, которая считает, что в родзал следует принимать только тех, кто, по ее неподражаемому выражению, «уже зверем воет». Соответственно, ко всем неудобным пациенткам с преждевременными схватками она относится с подозрением, пока они не