как-то мы со Светой не подумали об этой стороне вопроса, по доброте душевной предлагая помощь.

— Я попробую решить вопрос.

Густав Ильдер как раз общался со Светланой. Лицо его было напряжённым, под глазами залегли тени, а взгляд выдавал всю глубину разочарования.

— Я рискнул всем ради поездки сюда, а вы не можете помочь, — ментатор не смотрел на лекарку, разглядывая дочь сквозь стекло палаты. Девочка лежала в окружении самых разных медицинских артефактов, считывающих её показатели.

— Я предупреждала, что мы не гарантируем моментальное излечение и излечение вообще. Случай неизученный, нужно время, — со всей деликатностью поясняла Светлана, не чувствуя за собой вины. Она действительно не обещала чуда.

— То же самое мне последние три года говорили на родине. Слова. Лишь слова. — Опущенная голова, тихий надтреснутый голос и сгорбленная фигура. Густав даже не смотрел на свою собеседницу. — Теперь нам некуда даже вернуться. Меня считают предателем.

В душе ментатора бушевал ураган, где он винил всех вокруг в сложившейся ситуации. И этот ураган стал прорываться наружу. Первая волна силы была слабым подобием, прощупыванием защиты всех окружающих. Она принюхивалась, отмечала самых сильных и самых слабых для последующего дозированного влияния. Вторая волна выплеснулась следом, вызывая на подкорке ноющую головную боль, будто кто-то решил ввинтить штопор в макушку. Ну и третья волна показала всю силу ментатора. Она, словно цунами, набирала силу, расходясь по больнице.

Люди падали, закрывая руками голову, кто-то истошно кричал. Слышался писк медицинских приборов, где-то заискрили артефакты, а давление всё нарастало. Сила Густава уплотнялась, буквально создавая вокруг него щит. Я рванулся к нему, чтобы ударом вырубить, но щит невидимой стеной встал между нами. Пришлось выпустить ему навстречу комарих. Нужна была кровь и как можно больше, чтобы взять под контроль ментатора. Но, сколько бы крови они не приносили, эффект был околонулевой. Батарейкой для выброса силы стали эмоции убитого горем отца, а их я контролировать не мог.

Было ощущение, что с меня снимали скальп, а череп раскалывали молотком на миллионы осколков. Больно. Часть нервных окончаний пришлось просто отключить, но ощущение пресса на разуме не исчезло, а наоборот только усилилось. Сила словно увеличила натиск, почуяв сопротивление. Я оглянулся и увидел на полу в углу Хельгу, накрывшую своим телом Асту. Они забились под диванчик и не высовывались. Я рванул к ним. Дёрнув за руку эмпатку для привлечения внимания, я попытался жестами показать, чтобы она сняла блокиратор и успокоила Густава, но девушка лишь испуганными глазами смотрела на меня, закрывая собой Асту.

— Скажи ей, пусть транслирует ему любовь! — прокричал я Асте. — Ему больно, очень! Нужно унять боль и отчаяние!

Прокричать пришлось несколько раз, прежде чем девочка сквозь слёзы поняла, что я от неё хочу. Дальше она что-то говорила кузине, но та испуганно отнекивалась.

— Он убьёт всех! Он убьёт Асту!

Я жестами показал взрыв головы и ткнул пальцем в Асту. Теперь до Хельги дошло. Не знаю, как именно она так была зациклена на этом ребёнке, но, видимо, ради неё готова была на многое.

Дрожащими руками сняв блокиратор, Хельга смотрела на Густава, закусив губу от напряжения. Она ничего не делала, лишь смотрела, но я видел в её глазах такой океан боли, что отшатнулся. Не могла юная девушка носить в себе такие эмоции. Но всё же носила. Из этой боли мягкими едва заметными толчками пробивалось другое чувство, всепоглощающая нежность. Она незаметно проникала сквозь давление дара Густава и убаюкивала. На смену ей пришла любовь, чистая и незамутнённая, любовь матери к своему ребёнку. Всепоглощающее чувство возносило ввысь, отзываясь радостью и тревогой в сердце.

Дар ментатора отступил. Он схлынул, словно штормовая волна, оставив вокруг обломки эмоций и чувств окружающих. Густав со слезами на глазах прошёл в палату дочки и схватился за её ладошку, целуя и рыдая. Он уже понимал, что последует за подобным выбросом силы в сердце чужого государства.

— Простите меня! Прошу! Простите! — он стоял на коленях у больничной койки. — Не бросайте её, прошу! У неё никого не осталось!

Люди вокруг начали приходить в себя. По коридору бежала охрана, вызванная Борисом Сергеевичем. Хельга сидела рядом с Астой, пытаясь застегнуть на шее блокиратор, а Света сквозь стекло смотрела на девочку и хмурилась.

— Простите меня! Прошу! — как молитву твердил ментатор, не отрывая от меня просящего взгляда.

— Пап! — позвала Света отца. — Посмотри на показатели!

— У меня половине лечебницы чуть не спекли мозги! Какие показатели? — лютовал главный императорский лекарь. — Да я его сам прибить готов!

— Пап! Да посмотри же! — не унималась Света, схватив отца за руку и потянув в сторону палаты.

И как-то неожиданно громко во всеобщем гаме прозвучал тихий детский голосок рядом с Густавом.

— Что она сказала? — не удержался я от вопроса, видя, как ошеломлённый ментатор укачивает на руках пришедшую в себя дочь.

— Она сказала: «Папочка, почему ты плачешь?»

Глава 6

Нервный срыв Густава Ильдера дал неожиданный результат. Его дочь пришла в себя после трёх лет комы, а вот он сам был взят под стражу. В казематы Кремля мы пришли со Светланой вместе.

Свидание проходило прямо в камере, достаточно просторной, где-то три на три метра, с койкой, столом и даже парочкой стульев. В углу имелось отхожее место. На полу лежали свежие циновки, и пахло почему-то травами. По местным меркам просто люкс, а не камера.

Датчанин остался сидеть на койке, уступив нам стулья. Разговор у нас выходил достаточно странным. Первое время Ильдер вообще не реагировал на тему срыва. Всё, что его интересовало, состояние его дочери.

— Густав, вы понимаете, что всё очень серьёзно? — попытался я достучаться до разума всё еще пребывающего в эйфории ментатора. — Вы совершили нападение на сотрудников, пациентов и посетителей императорского госпиталя, только каким-то чудом никого не отправив на перерождение.

— Мне всё равно, хертуг Михельс, — на датский манер ответил Густав. — Главное, моя