— Я рабыня… я рабыня в этом доме! — И она простерлатрясущуюся руку к стене, окружающей тот самый дом, куда направлялись друзья.Тут же стало ясно, что она выскочила не сквозь стену, а через маленькую, чутьли не вровень с землею, калиточку, причем куст жасмина, прикрывавший этот ход,еще хранил на себе клочки ее окровавленного одеяния.

Василий только головой покачал, а Реджинальду изменила егообычная сдержанность.

— Рабыня? — вскричал он в ужасе. — Ты рабыня мистера Питера?Да нет, не может быть! Ты, должно быть, хотела сказать — служанка?

Женщина закрыла лицо руками, и все тело ее затряслось оттяжелых рыданий. Это был ответ — яснее не скажешь, и Реджинальд даже побагровелот возмущения:

— Тьфу! Кто бы мог подумать, что мистер Питер…

— Хозяин-сагиб груб, жесток, у него тяжелые кулаки, —пробормотала шепелявя избитая женщина, и кровавая слюна потекла по ееподбородку, — но он только бил меня. А мэм-сагиб, молодая мэм-сагиб — онаистинная Кали: кровавая, черная, жестокая! Это сама Смерть!

Имя ее должно быть Смерть!

Лицо Реджинальда внезапно обесцветилось.

— Что ты говоришь? — воскликнул он почти грубо. — Какая ещемэм-сагиб? Мисс Барбара? Чепуха! Чепуха!

Женщина обреченно свесила руки и, точно ноги ее больше недержали, опустилась в пыль.

— Мэм-сагиб Барбара… — пробормотала она помертвелыми губами.— Ей не нравилось, что у меня волосы гуще и длиннее, чем у нее, и она хотелавырвать их.

Реджинальд схватился за голову так порывисто, что шляпаслетела. Василий покосился на друга, подумав, что леди Агата, конечно, должнабыть очень благодарна сегодняшнему утру. Акции ее, похоже, взлетели нынче нанедосягаемую высоту, потому что мисс Барбара в образе кровожадной рабовладелицыне имела права даже на сотую, даже на тысячную долю Реджинальдова сердца.

Василию все происходящее казалось, конечно, отвратительным,однако вовсе не чудовищным. Интересно, что сделалось бы с Реджинальдом, узнайон, что и его любимчик Кузька, и Кузькина мать (родная, а не метафорическая), иотец, и деды с бабками, и жена с малыми детьми, а также еще тысяч десять народу— все они были рабами его лучшего друга Василия Аверинцева?

Сиречь его крепостными душами. А предки их принадлежали егопредкам, и этак велось с тех пор, как вошел в силу некогда захудалый древнийбоярский род Аверинцевых. Впрочем, неведомо, как этим самым предкам, но Василиюбессмысленная, торжествующая жестокость господина была совершенно чужда. Драли,конечно, мужиков по его воле в холодной, а то на конюшне, чего греха таить, —однако драли за дело; за недоимки, или леность, или потраву господского поля,сведение барского леса… не часто драли, мог сказать Василий, положа руку насердце! Он не распродавал за долги крестьянские семьи, не менял детей на борзыхщенков, не тешился с пригожими невестами прежде их законных мужей, хотя, есливидел к себе добрую охоту, никогда не оставлял вниманием бойкую молодицу или девку.От Аверинцевых крепостные не ударялись в бега, поэтому среди некоторых своихсоседей Василий слыл чуть ли не вольнодумцем. О нет, сия французскаягубительная зараза, впоследствии принесшая России столько бед, счастливо обошлаего, не пристала, как ко многим русским молодым офицерам, в заграничном походе,и лишь природное человеколюбие, а вовсе не политические воззрения, делалоВасилия тем, кем он был и слыл: добродушным и справедливым барином. Кжестокости мужской он относился с молчаливым осуждением, ну а жестокостьженская… Конечно, она не заставляла его волосы вставать дыбом, подобно рыжимкудрям Реджинальда, однако внушала естественное отвращение. И, С брезгливойусмешкой вспомнив дифирамбы приятеля этой Барбаре (лебединая шея, глаза будтоозера), Василий подумал, что не зря индийцы считают длинные шеи у женщинпризнакам неверности и неустойчивости характера, а голубые глаза — дурными,кошачьими, в точности как у сиамских кошек! Правда, Реджинальд говорил, будто уБарбары серые глаза. Ну что же, очень возможно, что серые глаза — свидетельствокровожадности и безрассудной свирепости… Не зря ему так не нравилось ее имя.Замашки у нее совершенно дикарские, правда что варварские. Сам Бушуев, надодумать, тоже хорош. Вот жалость, что надобно идти в дом к этаким недобрымлюдям, вдобавок просить у них денег! Не лучше ли воспользоваться, в самом-тоделе, тощим, но честным кошельком Реджинальда, а уплатить долги уже повозвращении в Россию?

И в эту минуту свирепый рев долетел из бушуевского двора,потом свист плети, резкий звук удара — и новый женский крик… такой крик, чтооба друга, не сговариваясь, кинулись к воротам, взлетели на них, опираясь назатейливую резьбу, — и свалились во двор, готовые сразиться по меньшей мере сдраконом (то есть на дракона готов был пойти Реджинальд, а Василию сгодился бытрехголовый Змей Горыныч).

Зрелище, открывшееся их глазам, выбило бы меч из рук исвятого Георгия, и Добрыни Никитича, поскольку повергло бы того и другого внесказанное изумление, Они узрели высоченного, широкоплечего человека в широкихплисовых штанах, кумачовой рубахе распояскою и в каких-то разбитых чувяках —всклокоченного русоволосого бородача лет под пятьдесят, настоящегоСвятогора-богатыря, того самого, что частенько «плеточкой ременной поигрывал,трехвостой плетеночкой баловался».

В руках у него и впрямь было нечто среднее между пастушьимкнутом и трехвостой «кошкою» с вплетенными на концах свинчатками, и этой-топлетью он со всего взмаха, со всего плеча, нещадно, в поте лица своего, сек,вернее сказать, рвал в клочки… огромный разноцветный тюк.

В воздухе реяли золотистые и серебристые нити, обрывкиткани. Один такой лоскуточек мягко опустился на нос Василия. Чихнув, Аверинцевпоймал нечаянный трофей и задумчиво уставился на него. Это был клочок розовогокашемира. На нем еще оставались краешек синего индигового цветка и головкапоющего соловья, отсеченная от тела метким, безжалостным ударом. Теперь доВасилия дошло, что и разноцветный снег, щедро засыпавший каменные плиты, ииссеченный почти насмерть тюк некогда были добрыми тысячами роскошнейших,красивейших кашмирских тканей, которые считались в Европе модной, баснословнодорогой новинкою, так что человек в красной рубахе, можно сказать, иссекалкнутом немалые пачечки бумажных ассигнаций!

Однако даже самый дорогой кашемир не станет кричатьнечеловеческим голосом, хоть рви его на части, хоть жги огнем. Василий окинулвзором диспозицию и на кружевном белом балкончике обнаружил ту, чьи воплизаставили его и Реджинальда разбойничьи нарушить границы чужого владения.