половине дня – радиоспектакль с разговорами, плачем и даже сценами драки. Тогда в комнату приходили сыновья Пападжи с женами, соседи, родители Белой Лилии, ее братья и сестры, а также старый друг Пападжи, который скучал по временам Сопротивления. Все сидели чинно и внимательно слушали. Вокруг Пападжи курились благовония, темно-лиловые веки патриарха были полузакрыты.

Ресницы Гаури становились тяжелей кувшина с водой. Рок-н-ролл и вышивка, папиросы и скрип бабушкиного горла. Днем огонь Гаури горел в глиняном сосуде традиций, ночью вырывался на свободу, через узкое окно, выходящее в щель между домами.

– Я так и не придумала тебе имя, – говорила Гаури, – целый день шила покрывало для приданого.

Полет Соловья

Талика, чье имя значит «соловей», не выдержала гнетущей любовной муки, которая электрическим облаком блуждала по хавели, и висела, разбухшая в спальне девочек, испуская молнии. Талику манила любовь, рассказанная сестрами. Ей было все равно, с кем поделиться огнем.

В те времена девочки и мальчики почти не видели друг друга. Романтика состояла в томных взглядах, а в самых серьезных случаях – в письмах со стихами. На праздниках скромные невесты стояли на балконах, наблюдая процессию из-за плеч родителей, а будущие свекрови выискивали жен для сыновей. Но Гаури, Даниика и Талика утекали из обычаев, как вода. Они хотели жизни, хотели тратить свою молодость. Они бунтовали молча.

Мать с утра до вечера преследовала Талику, закрывала ее в комнате, Талика уходила другой дверью. Мать прогоняла ее с галереи, Талика поднималась на крышу-барсати, грозно пустую после гибели братца.

Сестры, которые знали о придуманной любви Талики к слуге, говорили так:

– Он нищий, а ты махарани. Он прикоснется к тебе, и ты будешь осквернена.

– А я слышала по радио, что конституция запретила дискриминацию, – говорила Талика. – Мне надоело ждать, пока вы обе выйдете замуж.

Ей было пятнадцать лет. Она сошла в щель между домами и разрешила мальчику-слуге коснуться ее живота. Мальчик смотрел на пепельно-коричневый живот, на полоску острых волосков, на длинную косу, из которой лезли кудряшки. В голову ему стучало.

– Мы должны сбежать, – сказала Талика, – так всегда поступают в радиоспектаклях.

Он смотрел на мягкий провал пупка, на кожу, чуть нависающую над синей тканью юбки. Кровь разрывала ему мысли. Он смотрел на дом, откуда взяли когда-то Белую Лилию, и думал, что потеряет место. Буря небывалой силы бушевала в его уме.

– Я потеряю место, – сказал он грустно.

– Не расстраивайся, – сказала Талика, – мы поженимся, и я буду печь тебе хлеб.

Мальчик-слуга сходил в дом, взял деньги хозяев, и они пошли на станцию. Он шел босиком в саронге и единственной своей рубахе. По дороге он думал о мякоти живота. Талика шла в синем старинном сари, которое Мамаджи носила еще во дворце и думала о величии чувств. Они залезли в поезд, набитый крестьянами, курами и зловонием бедности, а вечером сошли у подножия гор.

Сестры потеряли Талику и заметили также, что мальчик-слуга не мельтешит вокруг дома. Они догадались, в чем тут дело. Сказали за ужином, что у сестрицы болит живот и голова. Мать Талики хотела идти в комнату, но девушки заболтали ее сплетнями о соседках, о помолвке и женихе и его бабушке.

Тем временем у Талики и вправду заболел живот, она замерзла. Они с мальчиком шли по тропинке в непроницаемой тьме. Сырость текла по листьям и древесным стволам. Когда деревья внезапно освободили небо, оказалось, что ночь перевернута и звезды светят глубоко внизу. Мальчик-слуга захотел овладеть подарком своей судьбы, но побоялся, что это хозяйская дочка. Он знал свое место. Он проклял утро, когда согласился на всю эту чепуху.

Талика мерзла и хотела домой. Она сказала:

– Я передумала, больше не хочу, чтоб мы женились. Отведи меня обратно на поезд.

Мальчик-слуга привык исполнять приказы. Он знал также расписание на станции: первый поезд отправлялся на рассвете. Он не посмел переждать ночь в хижине, где жили его бедные родители-пастухи, бабка и прабабка, братья и сестры, которых никто не считал. Родители бы побили его за то, что он оставил место и не привезет денег, на которые они жили целый год.

Он отвел Талику в сарай для коз, и там они ночевали. Он не смог больше выдерживать огненного вихря и, забыв, что Талика – махарани, взял ее руки крепко. Быстро, за полминуты, короткими толчками сделал ее непригодной для брака.

– Дурак, мне больно, – сказала Талика и уснула от усталости.

До того, как мать должна была прийти подоить коз, они спустились на станцию. Повсюду плавали клочки тумана. Мальчик спустился на станцию, не повидав мать.

Тем временем дома сестры испугались не на шутку. Они сказали, что идут втроем помолиться в храме за здоровье Пападжи, а сами ушли вдвоем. Потом они вернулись и сказали, что идут втроем посмотреть уличный театр. К вечеру они сказали, что Талику опять скрутило. На этот раз мать заболтать не удалось, и она пошла наверх в пустую спальню. В это время Талика проскользнула в парсал, побежала по другой лестнице, метнулась в комнату и легла. Она пахла туманом, козами и третьим классом поезда, ее лицо расцарапали ветки, а на сари было бурое пятно. Сестры скорей положили ей на бедра покрывало, а на лицо мокрую тряпку, словно от болезни.

– Дочка, ты такая слабая, – сказала мать, – я слушала по радио в передаче, что девочкам твоего склада нужно больше гулять.

Сестры легли, обнявшись. Они слушали, как на соседнем барсати бьют палкой мальчика-слугу, как летит на него град пощечин и оскорблений, как хозяин, брат Белой Лилии, хочет застрелить его из пистолета.

– Я разочаровалась в любви, – сказала Талика и тут же уснула в теплом, бесконечно приятном облаке постели.

Читайте дом

Тайные возлюбленные, дом рассыпается под вашими руками, как ветхий документ. По стертым цветам и листьям на арках видно, что дом был буйным. По круговороту комнат ясно, что дом был замысловатым. Он смотрел вовне с террасы-отлы, сосредотачивал взгляд внутри на чоуке и главной комнате, где годами сидел Пападжи, а на цепочках висели керосиновые лампы.

Украшенные павлиньими перьями спальни росли из чоука. Не хавели, а астрономическая карта. Теперь спальни в побегах плесени, в полу пробились молодые деревца. Не угадать прежние цвета: красные и бледно-желтые; не увидеть роспись персидским синим.

Вход в закопченную кухню был в чоуке, чтобы запахи пищи не портили возвышенного настроения жильцов. Туда с улицы забирались обезьяны и воровали еду. Кухня кипела от рассвета до заката, чтобы