Мамаджи была похожа на птицу майна, которая ходит по траве с грозным лицом.

Птичья больница

Мальчик-слуга стоял возле террасы-отлы и умоляюще смотрел, надеясь увидеть Талику, пока хозяева не призывали его к работе грубым окриком. Талика охладела к мальчику-слуге. Ей нравился теперь сорокалетний ветеринар-орнитолог из птичьей больницы. Мать запрещала Талике шататься после школы, ровно в полдень та должна была являться к обеду, иначе Чандни Чоук услышал бы большой шум. Поэтому Талика прогуливала уроки и приходила к сестре Гаури в дни, когда та дежурила в больнице. Помогала джайнам[36] лечить павлинов, попугаев, голубей, сорок, пурпурных нектарников и других птиц, которых не увидишь в повседневном небе Дели.

Потом Талика стала приходить и в дни, когда сестра работала на телеграфе. Она поднималась в голубятню, принимала позу пышнотелых скульптур – сурасундари. Приподнимала бедром школьную юбку в складку. Крутила пальцем красные бусы, которые надевала перед больницей, а до того прятала в кармане. Попугай с раненой головой сидел на ее плече. Крылья голубей обдавали ее ветром, от которого шевелились невинные кудри.

Ветеринар-орнитолог насыпал птицам зерно. Талика подходила и опускала ладонь глубоко в ведро с кормом, так что пальцы ее касались его пальцев. Розовые скворцы кричали непристойности человеческим голосом.

– Невыносимая жара, – говорила она и расстегивала форменную блузку.

Ветеринар не обращал на нее внимания. В медитативном спокойствии он обрабатывал раны дронго с раздвоенным длинным хвостом, темно-коричневой майне с желтым клювом, пришивал крыло павлину. Барбет с черным горлом и зелеными крыльями мягко приговаривал: «кутрук-кутрук-кутрук».

– Пойдемте кормить хищников, – предлагала Талика.

Они брали ящики с мышами и ящерицами и подносили к клеткам луней, коршунов, ястребов. К летучей змее-парии, как зовут ее люди за привычку к мусорным свалкам; и птице шикра, небольшой, как голубь, способной к стремительному полету сквозь густую листву.

Талика не брезговала мышами, брала ящериц за хвосты и кидала в кормушки. Они раздали корм, когда в голове у обоих помутилось, они вцепились друг в друга и повалились на пол между клетками. Талика торжествовала в своей победе. Хищники жадно терзали клювами мясо, а корм разбежался по птичьей больнице.

Лис

Веселые ночи сверкали в тот сезон муссонов, бархатная музыка звучала на Коннот-плейс.

– Это перепели Роя Орбисона, сундари. Вспомни мои слова через сорок лет, эта песня станет легендой. Потанцуем, моя Гаури.

Она танцевала, осмелев, как другие женщины, прикасалась к Бималу и плыла. Она полностью забывала гималайское лицо жениха. «Мамаджи хочет отдать меня за деревенщину, разве для такого я родилась? – думала она. – Уцепились за то, что он уттаракхандский брамин, а он захотел родню из столицы, даже приданое не просит. Мне зачем простофиля?»

В холле отеля сверкали люстры и отражались во множестве бокалов, на столах стояли цветы. Этой жизни хотела себе Гаури, а не Чандни Чоук, испачканный голубиным пометом, и не горной глухомани. Она касалась Бимала, пьянея каменной силой его некрупных плеч, груди, рук, неведомым ароматом мужчины. Ей хотелось подойти ближе, чтоб животы их сомкнулись в танце.

А по тропам гор Гиндукуш, тонким, будто шелковые нити, уже сновали разрозненные караваны. Тревожные крики погонщиков глотала великая тьма. Они обходили посты сложными путями, стреляли или платили взятки.

В холле отеля дези-джаз[37] перетекал в зарубежные мелодии и обратно. К ним с Бималом подошел худой высокий человек в вязаном жилете и хороших туфлях ручной работы. Его лицо было вытянуто вперед вслед за длинным носом, спина согнулась от тяжести этого острого лица. Кожа была рыжей, оттенка куркумы, и рыжими были зрачки в белках, красноватых от ручейков сосудов.

– Моя супруга в положении, а то я бы вам ее представил, – улыбнулся он остро, и Гаури удивилась внезапной нежности, которая расплылась по опасному лицу.

«Похож на бенгальскую лису», – подумала Гаури, вспоминая картинку в школьном учебнике: худое настороженное животное с удлиненной мордой.

– Танцуйте и будьте счастливы, – сказал лис и ушел к человеку в полицейской форме, вместе они шагнули из сверкающего холла в провал ночи.

Томительно заиграл саксофон.

– Это мой Дон, сундари, мой отец. Он знает о твоих делах дома. Он предложил тебе заработать. Сказал, чтоб ты участвовала в конкурсе красоты.

– Вы посмеяться захотели надо мной? Я же черная. – Она остановилась, шагнула от Бимала, выставила вперед руки, покрутила ими так, что браслеты ее перекатились от запястья к локтю.

– Ты самая красивая в мире, сундари, я не видел женщин прекрасней. Девушки наших врагов будут участвовать, им до тебя, как до солнца. А за тебя мы договоримся.

– Что это за конкурс такой, если победа куплена? И зачем мне?

– Выиграешь, получишь деньги, призы, тебя будут звать в кино, в разные театры. На телеграфе платят, что ли? А так уйдешь, будешь жить с нами, как остальные подруги. И за этого бхолу[38] с гор выходить не надо. Мне не по душе, чтоб ты спала в кровати с другим мужчиной.

Они ушли в машину и стали кататься кругами по Коннот-плейс. Гаури подумала о фотографии Шармилы Тагор в бикини в журнале «Фильмфаре».

– Там же голой надо ходить по сцене! С ума ты сошел, а если моя семья узнает?

– Твоя семья плевать на тебя хотела, только и думают, как бы поскорей отдать тебя недоумку. Дон обещал, что я и сам скоро буду доном, он разрешил присмотреть себе кого-то. Мы будем блистательная пара, как Дон и его жена.

– Ты же говорил, тебе нельзя быть со мной, ты на гхате такое сказал, что я до сих пор плачу.

– Наступают другие времена, сундари, мы побеждаем в войне. Завтра люди впишут твое имя в список. Там ничего делать не надо, пройдешь по сцене, споешь песню и получишь свой приз. Потом тебя возьмут в кино, будешь сниматься, получать гонорары.

– И мы уедем в Нилай?

– Может быть, и в Нилай. Весь мир будет нашим царством.

Они долго катались по Коннот-плейс, говорили. Его слова и жесты были чуть безумны и более резкими, чем всегда. Гаури не догадалась, что он попробовал товар, который собирался в скором времени продавать.

Черно-белая фотография

Спустя годы Гаури будет окатывать стыд за то, что есть на свете мутная фотография, где она в богатом сари, темно-бордовом с золотой каймой, стоит посреди холла с другими девушками, тонкими танцовщицами в изумрудных и нежно-голубых, лиловых и синих нарядах. Черно-белая фотография не сохранила этих цветов, а от страха