накормить ораву людей. Завтрак перетекал в обед, обед в ужин. Сначала ели мужчины, потом дети, а уж после них садились женщины. После, ближе к временам Агниджиты, стали есть с супругами с детьми, но череда кормлений не прекращалась. Дом наводняли соседи и сослуживцы, поодиночке и с женами, с внуками и детьми.

Как могила ужаса, зияет провал туалета на втором этаже. Чугунная чаша выкорчевана с корнем, и сама смерть прячется в глубине. Когда-то сыновья Пападжи собрали деньги и оборудовали туалет по последнему слову техники системой смыва, сборными камерами, дренажом. Здесь мылись сначала пастой из куркумы, а потом и первым мылом «Люкс». Джамадарни, так называли слуг-уборщиц, каждый день чистила туалет до блеска. Если она чистила плохо, если тратила много воды, Мамаджи сживала ее со свету или меняла на другую. Потеря места становилась понижением для джамадарни, потому что в других домах в уборных смыва не было. Содержимое падало в накопитель внизу. Джамадарни открывали маленькую дверцу с улицы, сыпали золу и сгребали человеческие отходы в корзину специальным ножом, уносили в канаву на своей голове. Такие «сухие» туалеты существуют и теперь в некоторых домах.

Грязью покрыты остатки старой мебели. Вещи бросили, они оказались слишком громоздкими, чтобы вынести через двери. Мастера делали мебель на века прямо в чоуке, полировали округлые формы. Бродяги забрали кое-что на дрова для ночных костров. Как мы ни старались напугать их, они унесли драгоценное дерево.

Где те кровати с балдахином, застеленные пестрыми одеялами, шахматная доска с изящными фигурами? Где полки, на которых хранились когда-то лучшие в городе книги?

Ласковые напевы женщин оплетали дом, как ленты. Теперь тут темно, немо. Лишь Чандни Чоук шумит за стенами, да мы ночуем иногда, вспоминая вкус тех дней и старые любовные истории.

Случалось, сестры засыпали и забывали поднять Гаури в дом, тогда она кралась сплетениями комнат. Она видела во мраке Белую Лилию то где-нибудь за деревянной колонной парсала, то возле кухни. Она видела свет в дальней комнате дядюшки Яшу. Она жила счастьем в эти дни, Гаури. Счастье берегло ее, как страницы книг берегут воробьиное перо. Дядюшки, которые бродили по дому ночами, не замечали осторожных шагов Гаури. Или они хотели, чтоб она не видела их? Однажды она встретила в темноте Яшу, и тот зашептал:

– Ты все ходишь? Полюбила кого-то? Я не скажу. Бойся старухи, если она узнает, не раздумывая прикажет отравить тебя или отправит в ашрам, как сумасшедшую. Она убьет тебя за бесчестье, не посмотрит, что ты родная внучка. Осторожной будь, Гаури, смотри через темноту. Помни, Мамаджи не терпит, если ее вода течет не в ту сторону.

Гаури забиралась в постель, согретую сестрами, в лоскутное одеяло, в котором так сладко вспоминать любовь. Она была слишком молода, чтобы верить в смерть, слова дяди казались ей полуночным бредом.

– Гаури, – бормотала Даниика, – ты такая холодная, дай я тебя обниму, будет тепло.

Сестры шептались, о том, что Белая Лилия сильно растолстела. С каждым днем ее живот становился необъятней.

Скоро Мамаджи тоже увидела это. Она убрала невестку с глаз Пападжи, который смотрел на всех и не говорил ничего. Она сказала ей сидеть на антресолях. Потом Мамаджи поехала на рикше к каким-то людям, что живут у Кашмирских ворот. Через два дня Белую Лилию отправили во Вриндаван.

Тот из нас, кто любил ее, летел, обезумев от разлуки, метался и скулил, но не смог ворваться в священный город. Белая Лилия жила в ашраме, просила подаяния и отдавалась за плату. Так ей велели, и так делали многие вдовы. А мальчик родился здоровым.

Ямуна

Рави, уставший от младенческих криков, позвонил Гаури, чтоб пригласить ее в биоскоп.

– Не звони больше в этот дом, – сказала Гаури. – Скоро я выйду замуж, а тебя почти забыла.

Она сказала так и подержала трубку, слушая, как он дышит на другом конце. Ликовала: никто ее не искал, а теперь вот всем понадобилась. «У Драупади было пять мужей, а у меня три мужа, разве плохо идут мои дела?» – засмеялась Гаури, и зубы ее сверкнули.

Она отправилась на базар покупать нитки. Много шили в те дни, готовили вещи для холодного Дехрадуна. «В такую глухомань меня отдают», – думала Гаури, однако надежда избежать свадьбы жила в ней, огромная, как молодость.

Гаури не сразу узнала при свете дня трагическое лицо своего ночного знакомого. Он говорил с людьми в чайной, и те дали ему деньги. Он увидел Гаури в толпе, подошел к ней и сказал:

– Я и забыл, что ты такая красивая днем, сундари. Ты такая чистая. Закончу дела и отвезу тебя на гхат, хочу, чтобы твое лицо отражалось в реке.

Он еще поговорил с этими людьми, а Гаури постояла возле фотоателье. Она прятала лицо в дупатту и посматривала, чтоб не шли знакомые. Потом они поехали на бирюзовой машине с серебристым лунем на капоте. Гаури положила на себя тряпку, которой покрывалось сиденье. Все прохожие смотрели вслед этой машине. Погонщики отгоняли волов и коз, босые рикши поворачивали в сторону.

Они спустились к реке. Дождь только прошел, на ступенях лежала вода. Река набухла и поднялась от муссонов, как грудь от молока. Простое светло-желтое сари Гаури отразилось в Ямуне, и овальное лицо ее отразилось в ней, как душа в душе. Чайки вспорхнули и полетели, задевая друг друга крыльями.

– Я так и не придумала тебе имя, – сказала Гаури. – Я так хотела выйти за тебя. Ты бы мог прийти в мой дом по брачному объявлению в газете. Мне бы не пришлось выходить за того, кого я не знаю. Почему ты не пришел? Не позвонил к нам домой по телефону?

– За таких, как я, не отдают девушек, сундари. Только безумец отдаст за меня свою дочь. Только полный недоумок согласится, чтоб его сестра вышла за меня.

Гаури заплакала, и слезы ее упали в Ямуну, как печаль одного сердца падает в другое.

– Моя судьба очень плохая из-за этого цвета кожи, – сказала она.

– Ты не знаешь, что такое судьба, – сказал ее знакомый, когда ветер зашевелил реку.

Рисовая вода

– Расскажу, пока снова не пошел дождь. Мы жили в Калькутте, в кварталах, которые англичане отгородили от себя парками и дорогами. Они не хотели видеть наши дома во время беззаботных прогулок. Для них наши улицы из соломы и тряпок были слишком уродливы, но мы любили их, как ребенок любит мать.

Отец работал уличным артистом, и я