Свой шестой октябрь я встречаю одна.

В конце лета мне приснился сон, что он разлюбил меня, что наша любовь закончилась, дошла до самого дна и оставила его пустым. Пустоту захватила жестокость, всю ее он тоже израсходовал на меня. Я проснулась, привычно уткнулась лбом в теплое плечо и осталась лежать так, пока кошмар не забылся, пока совсем не растаял.

Сегодня под одеялом, у открытого окна, я вдыхаю тяжелый октябрьский воздух, жду, что снова сумею проснуться и все ему рассказать. Но разбудить некому, сон затянулся, и утро больше не в силах никого спасти.

Годовщины тяжелее всего, когда их больше незачем вспоминать. Когда вспоминать их больше не с кем. Этот октябрь меня погубит.

Вот бы можно было любить просто так, самоотверженно, как только мама могла любить нас в детстве. Не за успех или чистые платья, а просто за то, что мы есть.

Но теперь я взрослая, и все изменилось, теперь любовь нужно заслужить, но что делать, если у меня не получается? И даже мама больше не находит ответа.

Октябрь топчется на моей груди, выдавливает из гортани воздух и совсем другие слова.

Правда, пора домой.

Сжечь забытые листья, приготовить омлет и заварить чай. Дождаться ноября, с пронизывающим ветром и промерзшей землей, и больше ничего не забывать у дальней стены дома.

В Петербурге, на одной из долгих улиц, название которой я вам не скажу, есть дом. Дом этот стоит совсем один, слева и справа от него толпятся, прижавшись друг к другу плечами стен, другие жилые и ветхие. Сбились все под одну черту и отличаются разве что порядковым номером да оттенком фасадной краски. А он стоит особняком, темнеет провалами окон, придерживает двери.

И каждый раз, оказавшись у его порога, я размышляю о том, каково ему в одиночестве.

Может, он хочет растолкать локтями плотную череду домов, взгромоздиться где-то в самой их гуще и стать частью чужой истории. Хочет наполниться соседями и ранними подъемами, чтобы его затерли, испачкали, чтобы накричали из форточки, надышали жареным. Может так статься, что ему не хватает шума, не хватает толпы.

Представляю, как тоскуют его балконы, как не хватает им старых велосипедов, разбитых лыж, как мыслят они о бельевых веревках и забытых под дождем свежевыстиранных простынях.

Но, задержавшись совсем ненадолго, я шагаю дальше, еще дальше от одинокого дома, от одинокого себя. Мы с ним слишком похожи, с этим петербургским особняком, боюсь затеряться среди его комнат, не суметь найти выход.

Сбиваясь, путая дорогу, останавливаюсь на Моховой, силюсь разглядеть город, тот, что за моей спиной, тот, что раскинулся по обе стороны улицы и кажется таким знакомым. Мне странно, что нас представили друг другу так поздно, что такой недолгой была наша первая встреча.

Мне кажется, что я выросла в том самом доме, по утрам ходила в булочную на Литейном, покупала там длинные яблочные слойки, кусочек «Наполеона» для мамы, а в выходные, выстояв очередь, неслась домой с пакетом горячего хлеба. Где уже был разогрет чайник, накрыт стол и теплые морщинистые руки разглаживали парадную скатерть.

Бабушка всегда знала, что если ты будешь сделан из теста и однажды от тебя отщипнут кусочек, то ты, наверно, и не заметишь. Помнешь плечо, и ямки как не бывало. Правда, ты сам станешь другим, станешь чуточку легче. Так всегда бывает, если у тебя что-то отнимут, что-то важное.

«Я умолкаю, вздыхаю, слегка пожимаю плечами и снова вздыхаю, а над одной из дверей, занавешенной красной бархатной шторкой, висит табличка, на которой написано красными буквами в тон занавеске: „ЭТО НЕ ВЫХОД“[1]».

У — это улитка, толстая виноградная улитка, ползет по росе, морозит брюхо. Шевелит своими немыслимыми рогулинами, осязает мир. А еще У — это усталость, усталость тоже ничего не видит и крадется на ощупь, но уж если отыщет твое плечо, то держись — прижмется щекой неистово, лапами обнимет мохнатыми, теплая такая, душная, воздух вокруг нее сладкий, и голова тяжелеет от близости. Задушит тебя такая, вырвет из календаря день, другой, недели жрать начнет, и ведь не дает спать, дышит на подушки, а на горячих и не уснуть.

У — это утро, бывает, наступит и еще больше власти усталости передаст, еще крепче втопчет в простыни. Но только утром и можно убрать с дороги заблудившуюся улитку, спасти ее хрупкую спину от ног случайных прохожих, только утром и можно справиться с усталостью. Сварить кашу, разогреть недопитый кофе, суметь проснуться.

Проснуться, пока в доме темно, и только кошачьи уши правильными треугольниками образуются перед хрупкостью оконного стекла.

Проснуться и увидеть, как в утренней темноте что-то обязательно погибает. В глиняном горшке, он отколот еще с прошлого года, вянет цветок, на кухне, среди прочего, портится забытое с вечера молоко, а зной прошедшего дня копится под потолком, клубится на меже комнат.

Проснуться раньше прежнего, чтобы застать, как храпит хвостатый, как бородатый прячет голову под подушкой, спасаясь от этого утра. Проснуться, но ни встать, ни поработать. Жить в пододеяльнике.

Проснуться, когда дом еще спит, когда банки на кухонных полках похлопывают во сне крышками, пузатые, похожие на кур с насеста. Когда окна, прикрывшись шторами, продолжают дремать, а город, прокашлявшись туманом, только отряхивается ото сна, неспешно гасит уличные фонари.

Проснуться, чтобы приготовить завтрак. Отыскать на кухне овсянку, разбудить одну из банок и взять у нее несколько ложек сахара, у другой меда, третью, с курагой и орехами, оставить в покое, добавим их немного позже. Наполнить водой чайник, это для Н., ему скоро вставать, в кофеварку сложить темного кофейного песка, открыть балконную дверь и впустить глухой уличный воздух, который пуст, потому как еще не наполнен разговорами, гудками машин и даже нет в нем крылатых хлопков птиц.

Проснуться, чтобы заварить и себе чаю покрепче, да, я не жалую чай, но таким утром хочется почувствовать осень, увидеть кружение чайных листьев в стекле.

Проснуться, чтобы сильнее закрутить водопроводный кран, ведь каждый знает, что в Петербурге почти всегда идет дождь, но если город слишком долго сохраняет солнечную погоду, то на кухнях и в ванных начинают течь краны, соблюдая уровень воды, не в силах сдержать наводнение.