— Все эти поэты — идиоты, — сказал Марьянович.

— Просто они не видят в своих стихах то, чтоумеете увидеть вы, — возразила Марина.

Потрясенный Марьянович попытался осмыслитьуслышанное и пригласил Марину в номер.

— Уже слишком поздно, — заметила она,внимательно следя, чтобы на этот раз дверь защелкнулась.

— Я не пью, — отказалась она и хлопнулаполстакана коньяка.

— Я влюблена только в литературу, —предупредила она, нежно гладя Марьяновича по щеке.

— Я никогда не буду вашей, — поклялась она,помогая Марьяновичу раздевать ее.

Потом в ванной они играли в «кораблики», и онаиздевательски наслаждалась разговором о литературе. Непривычный к подобномуизыску певец пучил глаза и выпевал дифирамбы русской душе и русской культуре.

Назавтра Марьянович удостоился в антрактевежливого разговора со скромным музыковедом в штатском.

— Я уважаю ее как человека! как культурную,образованную женщину! — возмущенно заявил он.

Марина же в ответ на грозные предупрежденияфакультетского кэгэбэшника оскорбленно отвечала:

— Мы говорили о музыке Чайковского.

Знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые жилиих упоительным романом. Она провожала его в аэропорту; она уже вошла в высокиймир искусства и зарубежных гастролей! щелкали фотокамеры; Джорджи артистичнопромакивал глаза. И улетел восвояси, скотина такая, наобещав с три короба:Париж, Греция, отели, машины и казино.

Вслед за чем Марину без треска и бесповоротновышибли из Университета.

Подобрали ее фарцовые мальчики легендарногоФимы Бляйшица. Подобрали, обогрели и приставили к делу.

А дело было такое: они за Выборгом тормозилиавтобусы с финнами тряпки фарцевать, а Марина тем временем оказывала интуристамуслуги иного рода, женского: комплексное обслуживание. Чего же зря деньгамзалеживаться: плюс сотня марок с головы, исполнительнице — четверть,организаторам — остальное. Вернее, конечно, не с головы, а… ну, ясно.

Сдельная оплата стимулирует производительностьтруда. Быстро усвоив эту экономическую истину, Марина освоила прогрессивнуюфранцузскую технологию. Без сомнений, она была талантливым работником. Илегенда о ней проникла на Невский тогда, когда впервые финский автобус достигЛенинграда, обслуженный поголовно.

Это тяжелый труд, и вечерами восходящая звездакультурно отдыхала в каком-нибудь ресторане на Невском…

А на Невском в те времена, господа-товарищи,давали за десять финских марок три рубля — советских, деревянненьких. Не торупь был здоровый, не то марка хилая, не то менялы глупые, а только откуда жвзяться при таком-то обменном курсе разгулу и расцвету валютной проституции. Исекс был нам чужд как буржуазная отрыжка. Правда, и отрыжка бывает приятной —смотря чем угощался.

С другой стороны, Салтыков-Щедрин МихаилЕвграфович, писатель столь исконно и глубоко российский, что временныепертурбации на остроте его творчества никак не сказываются, еще сто лет назадотметил: «Финны по природе своей трезвенники, но попадая в Петербург, упиваютсяобычно до совершенного освинения». Марина по филфаковской программе до Щедринане дошла и к постижению классической мудрости возвысилась собственным скромнымопытом; что бесспорно делает ей честь, хотя и не ту, которой она лишалась,приобретая этот опыт.

Турмалаи между прочим снимались в кабаке.Дополнительная прелесть состояла в том, что к ответственному моменту онипоходили скорее на упомянутых хрюкающих непарнокопытных, нежели на жеребцов, ибыли уже абсолютно неспособны к тому, за что однако и расплачивались соскандинавской честностью.

Но тот длинный рыжий финн из «Европы» былпросто какой-то ударник капиталистического труда. С крестьянским упорством онвбивал в себя рюмку за рюмкой и только шире таращил голубые глаза, в которыхуже мерцала водка. Если огурец, по утверждениям ботаников, на девяносто семьпроцентов состоит из воды, то финн, сравнявшись цветом с вышеозначеннымогурцом, состоял на девяносто семь процентов из водки. Иногда он отрывал рукуот рюмки, чтобы проверить внимательно, на месте ли Маринины бедра, достичьобладания которыми и представлялось ему конечной целью наливания. Второй рукойон держался за стол, как воздухоплаватель — за край гондолы.

— Господи, и куда ты ее сливаешь? — невыдержала Марина, посасывая свое шампанское.

— Сливаю? в деревянную ногу, — объяснил финн.

Марина ошарашенно пощупала его ноги:

— Тьфу! чуть не поверила. Ничего ноги недеревянные.

— Да? А мне казалось, — удивился финн. — Тогдав деревянный…

— Э. Нет у тебя ничего деревянного, —пренебрежительно убедилась она.

— А это уже твоя забота, — на удивление трезворассудил клиент.

Очевидно, на последние три процента егоорганизм состоял из стали, потому что после закрытия ресторана он отпустил столи твердо взялся за круглую Маринину ягодицу, и в такой не совсем удобной, нооднозначно решительной позе был прибуксирован в свой номер. Одна рука у него,значит, была опорная, а другая — питейно-курительная: рюмку он сменил насигару, которые стал высаживать одну за другой.

И Марина отработала свою зарплату тяжелее, чемс целым автобусом, тяжелее, чем ткачиха на двадцати четырех станках в последнийдень годового плана. Отпрыск пахарей и лесорубов был жилист, как трос, инеутомим, как мельница.

— Я думал, русские женщины горячие, —беспардонно заявил он, придымливая шестую сигару.

— Я те устрою небо в алмазах, — злобнопообещала Марина.

Да есть ли на свете такая сила, котораяпревозможет русскую силу, справедливо воскликнул другой гениальный русскийклассик, Гоголь. И он был, конечно, прав. Потому что к пяти часам утраназойливый суомский ездок являл собой бездыханное тело, лишенное скелетногоостова. Гавана слала дымок из сжатых челюстей. Алкогольная капля сползла изглазницы. Постель напоминала белый флаг, выдранный из вальков прачечной линии.

Дрожащими пальцами Марина отсчитала избумажника свой гонорар, отдышалась под душем и, пошатываясь, ушла впредрассветный мороз.