Зато суббота после стипендии гудела всеобщейвыпивкой и танцами до середины ночи, все площадки и закоулки были занятыпарочками, и каждое после этого воскресное утро комендантша Марья Ивановнасволакивала вниз с площадки перед чердачной дверью неистребимый тюфяк, скорбноголося: «Да когда ж прекратится наконец это блядство!..» На что встречныйстудент постарше обязательно замечал: «Помилуйте, Марья Ивановна, имеет жеправо студент на половую жизнь», чем неизменно приводил ее в совершеннейшеенеистовство.

Марина благополучно сдала первую сессию и снекоторым даже недоверием убедилась, что не тупее многих других. А сдав,несколько расправилась и осмелела: пора было предпринимать конкретные действияпо покорению Ленинграда. Пора было подниматься на следующий уровень, ибо жизнькоротка, а молодость ведь еще короче.

Удобнее всего знакомиться на филфаке вчиталке, это всем известно. Можно и книгу спросить, и сигарету, и опреподавателе, и все это крайне пристойно — естественно. В читалке Марина изачалила Витю Захарова, пятикурсника-англичанина и члена партии, которомусветила вполне заграничная карьера переводчика на приличном месте. А Вите порапришла жениться, а то несемейного за границу не отправят. Правда, женитьсярекомендуется на ленинградской прописке, но — бывают варианты…

Короче, Марина его профессионально захомутала,обаяла, поманежила, и в вечер, когда сожительницы отбыли в концерт, культурыпитерской набираться, он пришел к ней в комнату в гости. Сначала они поговорилио литературе, потом раскупорили винца, потом поставили музычку, потом зажглисвечку и погасили лампу, потом поцеловались и Марина оттолкнулась, потом онасела на кровать, с ногами, а он пересел к ней, а потом они, как пишут впротоколах, вступили в половую связь.

Именно тут раздался стук в дверь, дверьраспахнулась, щелкнул выключатель, яркий неуместный свет вытаращился на великоетаинство любви, и так что протокол здесь упомянут совсем не в качестве изыскастиля. Потому что в комнату вдавилась в полном составе комиссия парткома и снегодованием уставилась на голый зад члена партии пятикурсника Захарова.

Вот так возникает импотенция на базепсихического расстройства.

— Эт-то что такое?! — загремел прокурор —председатель комиссии Шонька. Хавло Шоньки прямо как близнец походило назахаровский зад — как формой и объемом, так и степенью выраженного интеллекта,так что если нацепить на зад роговые очки, можно получить полное впечатление овнешности доцента Шонина.

— И двери не закрыли, — со скрытой укоризнойсказал Алик Скуратов, кандидат с внешностью молодого Робинзона Крузо.

Налицо была та самая аморальность, с которой ибыла призвана бороться парткомиссия в своих общежитских рейдах.

— Вы нескромны, — хладнокровно возразилаМарина, спихнув с себя коммуниста Захарова и натянув простыню. — Мысовершеннолетние, и я у себя дома.

Шонька раздулся до размеров стратостата«СССР-1». И взмыл в предназначенную ему идеологическую стратосферу.

— Иконы на стенах! — завопил он, тычасосисочным пальцем.

Скуратов покраснел. Иконой была огоньковскаярепродукция «Сикстинской Мадонны».

— Это Рафаэль, — высокомерно объяснилаобразованная студентка Марина.

— А это, видимо, Рембрандт! — орал Шонька,указывая на путающегося ногами в рукавах рубашки Захарова. — Снять! — приказалон.

Захаров посмотрел на него готовно изатравленно и снял рубашку с ног обратно.

— Да не это! это надеть! со стенки снять!

В коридоре перед дверью выросла небольшаяинтересующаяся толпа. Через эту толпу тихо проталкивались сожительницы,вернувшиеся с концерта.

— Тьфу, — сказала Марина. — Вот и всядемографическая ситуация. Вас, должно быть, папа с мамой сделали рубанком изполена. Толстое же им попалось полено, — не удержавшись, добавила она.

Комиссия перехрюкнулась. Шонька посинел.Марина попросила всех выйти вон и дать ей одеться.

— Произведения искусства не снимем, — заявилиподруги. — Стыдно не знать, что это такое.

— Все будете лишены общежития! — трясся Шонькамелким студнем.

Когда стих шум великой битвы и комиссияудалилась готовить кары, подруги заварили чаек и посочувствовали Марине снекоторой неприязнью девушек порядочных к девушке непорядочной:

— Как ты двери-то не закрыла?

— О любви надо думать, а не о замках, — гордосказала Марина.

— А чего теперь-то вздыхаешь?

— Кончить не дали, — пожаловалась она.

Прелюбодеев выселили из общежития, на месяцлишили стипендии и «строго предупредили» за поведение, порочащее звание«советского студента».

— Готова дать подписку об отказе от женскогообраза жизни вплоть до победы мировой революции, — на голубом глазу заявилаМарина.

Подпортивший свой «облико морале» Захаров былпотерян безвозвратно. Как незнаком с ней держался.

Через месяц Марина стала самой знаменитойдевушкой на филфаке. В отраженном блеске мировой знаменитости ослепительновспыхнула ее грешная звезда.

Знаменитость пела сладко и пылко и зваласьДжорджи Марьяновичем. Юные ленинградки ломились на его концерты, теряя туфли ипуговицы, и в душных огромных залах внимали чарам волшебника до оргазма.

Марина пошла на бастион грудью. Она не металасвой букет на сцену, как противотанковую гранату, — она лично пробилась сквозьстрой соперниц, взошла наверх и преподнесла цветы со светским поклоном. Ловяпоцелуй в щечку, в последний миг подставила губы и наградила вспотевшего послевыступления Марьяновича таким засосом, что на минуту он забыл все ноты.

— Как жаль, что у меня завтра рано лекции вуниверситете, — строго сказала она и сделала движение уйти.

— Вы шекспировский герой, — добавила она,разворачиваясь грудью в наивыгоднейшем ракурсе.

Марьянович примерно знал, кто такой Шекспир.Это было несколько выше уровня его интеллигентности.

Его переводчицей была пятикурсница с филфака.Марина навела с ней контакт и в благодарность сперла интуристовскую бирку,дающую свободный проход в гостиницы. Направляясь спать в свой номер«Европейской», Марьянович наткнулся в коридоре на Марину, читающую толстенныйтом.

— Меня интересует крайне высокий литературныйуровень текстов ваших песен, — сказала она.