Пациент наконец оторвался от углубленного созерцания потолкаи взглянул на врача.

– Я вас слышу, – сказал он.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Ничего не болит?

– Пока нет. Если заболит, я вас сразу позову. Вы знаете, чтомои приступы боли начинаются после полуночи.

– Мы можем сделать тебе укол до полуночи.

– Зачем? Мне и так мало осталось. Лучше продержусь сколькосмогу. Хотя бы еще немного. Почувствую, что живу.

В таких случаях принято говорить, что жить человек будетдолго, но Мокрушкин не сказал этих слов. Это было бы нечестно по отношению ктяжелобольному пациенту, который со дня на день мог навсегда потерять сознание,превратясь всего лишь в бесформенный кусок мяса. Они вышли из палаты.

– Даже не знаю, что лучше, – признался Эдгар, – умереть,ничего не понимая и не чувствуя, потеряв сознание, или в полной памяти иосознавая, что происходит.

– Они не выбирают, – отозвался Мокрушкин, – и это, наверно,правильно. Мы ведь тоже не знаем, что именно нас ждет. У каждого свой конец,который ему уготован, своя судьба.

– Шопенгауэр определял судьбу всего лишь как совокупностьучиненных нами глупостей, – возразил Дронго. – Возможно, с подобнойгенетической болезнью его отцу или деду нельзя было иметь детей.

– Вот поэтому он и умирает в одиночестве, – пояснилМокрушкин. – Он боялся, что его болезнь перейдет по наследству к его детям, ипоэтому бросил любимую жену, заставив ее сделать аборт, когда она ждаларебенка. Его можно понять. Но она не захотела больше жить с ним и ушла от него.Ее тоже можно понять.

– В таких случаях лучше не выступать судьей, – согласилсяДронго.

Они прошли к следующей палате. Мокрушкин снова постучал.

– Войдите, – услышали они старческий голос.

Все трое вошли в палату. На кровати лежала пожилая женщина.Она была похожа на смятый одуванчик – белые редкие волосы, мягкая улыбка; почтибесцветные, когда-то зеленые глаза. Увидев вошедших, старушка почти счастливоулыбнулась.

– Добрый вечер, Алеша, – сказала она врачу, – как я рада,что сегодня именно твое дежурство.

– Спасибо. Я тоже рад, Казимира Станиславовна. Как вы себячувствуете?

– Хорошо, – ответила она улыбаясь, – почти ничего не болит.И еще вчера по телевизору показывали такую интересную передачу. Я, правда,сделала звук тише, чтобы не мешать своей соседке.

– И все равно помешали мне спать, – громко произнесла другаяженщина. Она лежала на кровати, стоявшей справа от двери, лицом к стене испиной к вошедшим, даже не повернувшись, когда они вошли.

– Тамара Рудольфовна, – укоризненно сказал Мокрушкин, – унас гости.

– А мне все равно, – ответила она, все так же не поворачиваялицо, – здесь не театр и не салон, чтобы принимать гостей. Здесь место, гдеумирают тяжелобольные люди, и не нужно сюда никого приводить. Тем болеекаких-то гостей.

– Это наши друзья, врачи из Башкирии, – пояснил Мокрушкин.

– Вот пусть они и возвращаются в свою… Башкирию, – ответилаженщина, но так и не повернулась.

Казимира Станиславовна испуганно посмотрела на Мокрушкина.

– Меня лучше перевести в другую палату, – тихо попросилаона, – моя соседка все время недовольна. И когда я включаю телевизор, и дажекогда не включаю.

– Я тоже так думаю, – согласился Мокрушкин. – Завтра приедетФедор Николаевич, и мы все уладим.

– О чем вы шепчетесь? – спросила Тамара Рудольфовна, наконецповорачиваясь к ним лицом.

У нее было злое лицо пожилой и властной женщины. Белыеволосы, мешки под глазами, на лице характерные пятна пигментации. Былоочевидно, что болезнь крови доставляла ей еще и нравственные муки.

– Опять на меня жалуетесь? – поинтересовалась она.

– Нет-нет, – испуганно прошептала ее соседка, – ни в коемслучае.

– Знаю, что жалуетесь. Не лгите. Все знаю. И характер у меняпоганый, тоже знаю. И вообще вы правы. Вам лучше завтра поменять палату. У насс вами несовместимость. Разные группы крови – если мою еще можно причислить ккакой-то группе.

Она взглянула на вошедших.

– Это вы прибыли из Башкирии? Какой такой хоспис в вашеймусульманской республике? Зачем вы врете? У вас ведь стариков уважают досмерти. Ходят за ними, возятся, убирают, терпят их глупости… Это у нас сразуизбавляются от таких мерзких тварей, как мы!!

Мокрушкин сокрушенно покачал головой.

– Выйдите, пожалуйста, – попросил он, – я останусь с ними.

– Да, конечно, – Дронго и Вейдеманис поспешили выйти изпалаты, сопровождаемые истерическими криками Тамары Рудольфовны.

– Знаешь, что я тебе скажу, – неожиданно произнесВейдеманис, – концентрация страданий в таком месте превосходит любоечеловеческое воображение. Я даже не представляю, с чем это можно сравнить. Дажеу осужденных на смерть есть какой-то небольшой шанс. А здесь… – он махнулрукой.

В этот момент опять позвонил мобильный телефон Дронго. Ондостал аппарат:

– Я вас слушаю.

Звонил Федор Николаевич. Главный врач сообщил, что онподъезжает к зданию хосписа и через несколько минут уже будет на территориисвоего учреждения. Сыщики вышли во двор. Уже стемнело, и зажглись фонари. Ониуселись на скамейку перед зданием и почти сразу же услышали чьи-то шаги. К нимподошел знакомый мужчина, очевидно – сторож. Он внимательно посмотрел на обоихнезнакомцев в белых халатах. У него было чисто выбритое лицо, черные глазанемного навыкат, редкие черные волосы, подстриженные очень коротко – от этого егоголова походила на ежа. Он был одет в темный костюм, на ногах – тяжелыеармейские ботинки.

– Добрый вечер, – вежливо поздоровался Дронго.

– Здравствуйте, – кивнул сторож, – это вы приехали вместе сДмитрием на машине нашего главного?

– Мы.

– Значит, это вы гости из Башкирии. Очень хорошо. А кого выждете?

– Федора Николаевича.

– Он уже не приедет. Девятый час вечера. Так поздно он незадерживается, если ничего особенного не происходит.

– У вас сегодня собаки выли, – возразил Дронго.

– Это уже все знают, почему они выли. Они ведь сразучувствуют, когда кто-то уходит, – пояснил сторож. – У нас сегодня человек ушел,вот поэтому они и воют.