когда промаршировали к плацу уже, как положено, некий осколок впился до острой боли прямо меж пальцев. На исходной я серьёзно забеспокоился. А тут команду объявляют протяжную на всё училище:

— Батальон! Внимание! Равнение на знамя! Смирррно!!

И оркестр, как бахнул! Забили барабаны, завыла труба. Двинула наша группа, как репетировали с левой ноги.

Тяну носок и полной стопой ударяю о вымощенный мелким камнем плац. Боль всё острее, но от удара приглушается малость.

— Так! Стоп! — Рявкнул с трибуны Козлов на середине пути. И оркестр тут же заглох, схлынула вся торжественность, и наплыло беспокойство о том, что один раз прогнать всё не получится!

Остановились и мы через два шага.

— Вторая рота! — Загремел бешеным голосом подполковник. — Что за повороты головы⁈ Вы рожи свои видели⁈ Командир роты, почему ваши юнкера на первой линии с выражениями, будто тужатся или рожают⁈

— Не могу знать, товарищ пол!

— Так разберитесь, кто кого там обрюхатил! А группа знамённая⁈ Юнкер со знаменем марширует великолепно, идеально! А три других охламона халяву гоняют! Ещё раз увижу, что коленки торчат, велю швабры примотать! Нога прямая должна быть! Юнкер слева — такое ощущение, что хромает, не выровнен шаг. Командир первой роты, что за подбор⁈

— Они лучшие, товарищ пол! — Отчеканил наш. — Переволновались просто.

— Переволновались, — повторил Козлов чуть спокойнее и рявкнул всё же: — Знамённая на исходную! Да не надо мне ваших строевых приёмов сейчас! Не тяните время, бегом марш!

Мало того, что осколок впился ещё сильнее, меня похвалили перед всем училищем! И теперь показывать, что мучаюсь или хромаю, никак нельзя. Только задорная улыбка и вышибленная из глаз слеза на ветру.

На репетиции для меня наступил ад. И я стал мысленно молить всех ребят, чтобы они поскорее исправили мне недочёты и выступили для Козлова идеально. Чтобы он не возвращал нас на исходную вновь и вновь.

Но, как назло, заместителю начальника училища не нравилось то одно, то другое.

В момент передышки и покоя ноги, которой без надобности я теперь боюсь даже пошевелить, вспомнил кое–что. А точнее лицо юнкера, который мне сапоги передавал. Они ещё с Чернышовым так переглянулись хитро, когда тот вбежал.

Вот же подлый скот. А я и думаю, что это Максим из строя на меня так заинтересованно поглядывает.

К концу тренировки я перестал чувствовать половину стопы, где хорошо так под конец захлюпало. С каждым шагом ощущаю, будто штырь вогнан до кости. И с улыбкой перенося простреливающую до позвоночника боль, к которой мне всё же удалось привыкнуть.

С плаща уходили мы первыми, лишь на половине пути до штаба я позволил себе опускать ногу уже на ребро стоны, дабы не беспокоить осколок впившийся, похоже, очень глубоко.

— Всё нормально, Сабуров? — Спросил настороженно взводный, когда мы сдавали знамя в караул.

— Так точно, Семён Алексеевич, — ответил я.

— Косолапить начал, — с подозрением заявил взводный.

— Да мозоль, похоже, завтра перетерплю.

— Уверен? Сходи–ка ты в санчасть, дружок, пусть намажут чем–нибудь. А то не дай Бог опухнет.

— Да всё хорошо, — ответил и сглотнул, опуская взгляд.

Чую, что и другие ребята с группы заметили неладное, но промолчали. Отчеканил на плацу я отлично, без претензий со стороны командования.

— Ну смотри, — раздалось на выходе от офицера, который, похоже, устал не меньше нашего.

Вернувшись в казарму, я не стал спешить сдавать парадку с сапогами в каптёрку. Подождал, пока рассосутся все по умывальнику и кубрикам. Время позднее, по распорядку отбой уже прошёл, поэтому объявили, что построения не будет, сказали укладываться самостоятельно.

Совсем не хочется, чтобы юнкера заметили кровавую портянку. Тогда может встать вопрос о моей замене.

Юнкера косились на меня сидящего на стульчике кубрика, пока все не улеглись. Или почти все.

— А ты молодец, лучше всех отчеканил, — подсел ко мне Максим уже в белуге.

Молчу, и борюсь с желанием наброситься на него без выяснения всяких там обстоятельств.

— Товарищ подполковник тебя всему училищу в пример поставил, — продолжает. — Теперь семь потов с товарищей сойдёт.

— Что ты хочешь этим сказать? — Выдавил я.

— Да ничего. Ты молодец, всё доказал, что хотел. Как самочувствие? Давыдов сказал, что ты захромал под конец сильно. Что с ногой? Надеюсь, всё хорошо?

Сука ты, хотел сказать ему, но промолчал.

Поднялся и пошёл в сторону каптёрки, сжав челюсть от боли, которая теперь стала более противной, а вскоре уже тлеющей.

Чернышов за мной увязался.

— А отчего в кубрике не разделся, так бы всё принёс? — Ехидствует. — Аль к форме прилип, не находился такой красивый? Может, к зеркалу в умывальник сходишь, на себя полюбуешься, а?

Посмеиваются мимо проходящие юнкера с полотенцами.

Оборачиваюсь к нему уже у каптёрки. Лицом к лицу.

— Чего надо, Чернышов? — Бросаю ему в лицо, с желанием ещё и плюнуть.

— Как нога? — Интересуется издевательски. И у меня не остаётся сомнений, что это его рук дело. Его инициатива.

— Значит, это ты сделал, — шиплю на него.

— Сделал что? — Ухмыляется.

Хватаю его за грудки и завожу в каптёрку, где юнкер, ответственный за ротный гардероб, встречает нас с ошалелыми глазами. Максим и не сопротивляется, спокойно заходит, на наглой роже полуулыбка и провокация.

Отталкиваю от себя. Спокойно отходит, поправляя ворот белуги, хотя это без надобности, она мягкая.

— Господа, позвольте попросить вас не затеивать драку средь казённого имущества, — взвыл каптёр.

— Вышел отсюда, — рыкнул на него я. И парень вылетел пулей, оставив нас двоих.

Закрыв за ним дверь, я обернулся к скоту.

— Что? — Кивает мне и с улыбкой и с опаской одновременно. — На дуэль меня вызовешь?

Молчу, сверля