Семь дней спустя молодой Сервантес блуждал по городу в поисках вдохновения, когда свита, сопровождавшая огромную золотую карету, стала прокладывать путь в толпе. Пересекая Корсо, процессия остановилась, и тогда Сервантес увидел ее. Франческа ди Парма, облаченная в самые тонкие шелка, какие только могли соткать флорентийцы, молча смотрела на него из окна кареты. Такая глубокая печаль читалась в ее взоре, такой силой дышал этот похищенный дух, влекомый в темницу, что Сервантес почувствовал, как уверенность наполняет его – да, впервые в жизни он увидел свою истинную судьбу, начертанную на лице незнакомки.

Глядя, как кортеж удаляется, Сервантес спросил, кто эта девушка, и прохожие поведали ему историю Франчески ди Парма. Слушая их, Сервантес вспомнил, что до него уже долетали сплетни и слухи о ней, но он им не верил, приписывая пылкому воображению местных сочинителей драм. Однако легенда оказалась правдивой. Небесная красота воплотилась в простой и скромной девушке, и, как следовало ожидать, люди не замедлили толкнуть ее к несчастью и унижению. Юный Сервантес хотел последовать за кортежем к дворцу Джордано, но силы оставили его. Веселый праздничный шум звучал для него зловещей музыкой, и все вокруг представало трагедией разрушения чистоты и совершенства руками человеческой алчности, подлости и невежества.

Он направился к себе в гостиницу, продираясь сквозь толпу, спешившую за стены, на свадьбу знаменитого художника, и его переполняла печаль, почти такая же сильная, как та, что он разглядел во взгляде безымянной девушки. Той же ночью, когда маэстро Джордано снимал с тела Франчески ди Парма шелка, его оплетавшие, и, сам не веря себе, сладострастно ласкал каждую пядь ее кожи, старый дом родителей девушки, опасно накренившийся над Тибром, не выдержал веса сокровищ и всяческой мишуры, накопленных за ее счет, рухнул в ледяные воды реки вместе со всем кланом, запертым внутри, и никого из них больше нигде не видели.

Неподалеку оттуда, при свете свечи Сервантес, будучи не в силах заснуть, сражался с бумагой и чернилами, тщась описать то, что наблюдал в этот день. Пальцы у него дрожали, и ускользали слова при всякой попытке выразить впечатление, какое обрушилось на него в тот миг, когда его взгляд встретился с взглядом Франчески на Корсо. Все искусство, каким он, казалось ему, обладал, исчезло на кончике пера, и ни единого слова не запечатлелось на странице. Тогда он сказал себе, что если бы, к счастью, ему удалось уловить своим письмом хотя бы десятую часть той явленной магии, его имя, его репутация вознесутся над именами величайших поэтов в истории, сделав его королем рассказчиков, князем Парнаса, светочем, призванным озарить потерянный рай литературы. Заодно будет стерта с лица земли ненавистная репутация коварного драматурга Лопе де Веги, кому удача и слава не перестают улыбаться, кто с самой ранней юности пожинает плоды беспримерного успеха, в то время как ему, Сервантесу, едва удается состряпать строку, какой не устыдится бумага, на которой она будет записана. Через несколько мгновений, осознав черноту своих помыслов, Сервантес устыдился собственного тщеславия и нездоровой зависти, разъедавшей его, и сказал себе: я не лучше старого Джордано, который в это самое время вкушает запретный мед устами мошенника и постигает тайны, похищенные силой дублона, дрожащими и грязными руками подлеца.

В своей бесконечной жестокости, догадался он, Бог отдал красоту Франчески во власть людей, чтобы напомнить о безобразии их душ, убожестве целей и извращенности желаний.

Дни проходили, а память о той короткой встрече не стиралась из памяти. Сервантес сидел за письменным столом, пытаясь связать воедино части драмы, которая могла бы понравиться публике и завлечь ее воображение, как те, что сочинял Лопе без видимого усилия, но вновь и вновь приходило на ум только чувство утраты, какое укоренил в его сердце образ Франчески ди Парма. Что же до драмы, которую он решил сочинить, то перо заполняло страницу за страницей смутным романсом, и в строках его автор старался воссоздать заново утраченную историю девушки. В его рассказе Франческа не имела памяти, была чистым листом, персонажем, судьбой, которую только он мог сочинить, обещанием чистоты, призванным вернуть стремление поверить в нечто незапятнанное и невинное в мире лжи и обмана, пошлости и упреков. Он проводил ночи без сна, подстегивая воображение, до предела натягивая струны остроумия, но все равно на заре перечитывал свои листки и кидал их в огонь, зная, что они недостойны делить свет дня с созданием, вдохновившим их и медленно чахнувшим в темнице, которую Джордано – Сервантес ни разу с ним не встречался, но ненавидел от всей души – построил для нее у себя во дворце.

Дни складывались в недели, недели – в месяцы, и вот миновало полгода со дня свадьбы дона Ансельмо Джордано и Франчески ди Парма, но никто в Риме больше не видел их. Было известно, что лучшие в городе торговцы доставляли провизию к воротам дворца, и ее забирал Томазо, личный слуга маэстро. Говорили, что из мастерской Антонио Мерканти еженедельно поступали холсты и краски для работы художника. Однако ни единая душа не видела живописца и его молодую жену. В день, когда исполнилось полгода со времени заключения брака, Сервантес находился в кабинете одного знаменитого театрального импресарио. Тот ставил спектакли на нескольких больших сценах города и всегда предавался поискам новых авторов, талантливых, голодных и готовых работать за нищенскую плату. Благодаря рекомендациям своих коллег Сервантес добился аудиенции у дона Леонелло, экстравагантного дворянина, изящно одетого, с напыщенными манерами, который собирал у себя на столе хрустальные флаконы якобы с интимными выделениями великих куртизанок, чьи прелести он сорвал в самом цвету, а на лацкане носил маленькую брошь в форме ангела. Леонелло заставил Сервантеса стоять, пока пролистывал страницы драмы, изображая скуку и презрение.

– «Поэт в аду», – бормотал импрессарио. – Это мы уже видели. Другие поведали эту историю раньше вас, и получше. Я ищу, скажем так, новизну. Отвагу. Широту взгляда.

Сервантес по опыту знал: те, кто уверяет, будто ищут в искусстве эти благородные качества, обычно менее других способны распознать их, но также понимал, что пустой желудок и легкий кошелек не подвигают на то, чтобы вступать в полемику. Однако чутье подсказывало ему, что Леонелло, этого старого лиса, в любом случае затронула сама природа материала, который ему принесли.

– Сожалею, что потратил время вашей милости…

– Не так скоро, – заявил Леонелло. – Я говорил, что это мы уже видели, но не сказал, что это – ерунда. У вас есть кое-какой талант, однако вам не хватает техники. И у вас вовсе нет вкуса. И чувства целесообразности.

– Ценю ваше великодушие…

– А я – ваш сарказм, Сервантес. Вы, испанцы, страдаете от избытка гордости и недостатка терпения. Не сдавайтесь так скоро. Учитесь у вашего соотечественника Лопе де Веги. Гений и фигура, как вы говорите.

– Я это учту. Так видит ли ваша светлость какую-то возможность принять мою пьесу?

Леонелло весело рассмеялся:

– Летают ли поросята? Никто, Сервантес, не пойдет смотреть, скажем так, драмы, полные отчаяния, где рассказывается, что у человека гнилое сердце и что ад – это он сам и его ближний. Люди идут в театр смеяться, плакать и хотят, чтобы им напоминали, какие они добрые и благородные. Вы еще не утратили простодушия и верите, будто владеете, скажем так, истиной, которую готовы поведать. С годами это пройдет, я надеюсь, поскольку мне не хотелось бы увидеть вас на костре или гниющим в застенке.