Сервантес хотел возразить, но слова не шли с языка. Корелли снова улыбнулся.

– Вам нечего стыдиться. И незачем думать, будто подобное желание уподобляет вас таким, как Джордано.

Сервантес в растерянности посмотрел на издателя.

– Разумеется, мне известна история Джордано и его музы, – произнес Корелли. – Она известна мне, поскольку я познакомился со старым маэстро за много лет до того, как вы родились.

– Ансельмо Джордано – негодяй.

Корелли рассмеялся:

– Вовсе нет. Он – человек, не более.

– Человек, который должен заплатить за свои преступления.

– Вы полагаете? Только не говорите, что и с ним собираетесь драться на дуэли.

Сервантес побледнел. Откуда издатель узнал, что несколько месяцев назад ему пришлось покинуть Мадрид, спасаясь от угрозы ареста за дуэль, в которой он принимал участие?

Корелли, ехидно усмехаясь, ткнул в него указательным пальцем:

– И в каких же преступлениях обвиняете вы беднягу Джордано, кроме склонности писать буколические сцены с козочками, девушками и пастушками на потребу купцам и епископам и мадонн с выпирающим бюстом, радующих взоры прихожан, заступающих на молитву?

– Он похитил бедную девушку и держит ее у себя во дворце, утоляя свою алчность и низкую похоть. Чтобы скрыть свою бездарность. Избавиться от стыда.

– Как скоро судят люди своих ближних за действия, какие и сами совершили бы, если бы представился случай.

– Я бы никогда не сделал того, что сделал он.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

– Отважились бы вы испытать себя?

– Не понимаю вас…

– Скажите-ка, сеньор Сервантес, что вам известно о Франческе ди Парма? Только не пичкайте меня поэмой о девушке, лишенной чести, и о ее тяжелом детстве. Вы уже доказали, что владеете основами театральной техники.

– Мне известно одно… она не заслужила того, чтобы жить в темнице.

– Может, оттого, что она красива? Это придает ей благородство?

– Оттого, что она чиста. Добра. Невинна.

Колелли облизнул губы.

– У вас, друг Сервантес, еще есть время, чтобы оставить словесность и принять сан священника. Лучшее жалованье, крыша над головой, не говоря уже о горячей и обильной пище. Поэт должен быть крепок в вере. Куда крепче вас.

– Вы над всем смеетесь.

– Только над вами.

Сервантес поднялся и повернулся к двери.

– Тогда я уйду, а ваша милость пусть смеется в свое удовольствие.

Сервантес дошел уже до двери в зал, когда та захлопнулась перед самым его носом с такой силой, что он повалился на пол. Сервантес начал с трудом подниматься и вдруг увидел склоненный над собой двухметровый угловатый силуэт Корелли. Издатель, казалось, готов был броситься на него и разорвать на куски.

– Вставайте! – велел он.

Сервантес подчинился. Глаза издателя изменились. Огромные черные зрачки будто растеклись по взгляду. Никогда еще юноше не было так страшно. Он отступил на шаг и уткнулся в стену книг.

– Я дам вам возможность, Сервантес. Возможность стать самим собой и не блуждать больше по дорогам, проживая жизни, которые не вам суждены. И, как всегда, если предоставляется возможность, выбор за вами. Вы принимаете мое предложение?

Сервантес пожал плечами.

– Мое предложение следующее. Вы напишете шедевр, но перед этим потеряете то, что полюбите больше всего. Ваше творение станет прославленным, ему будут завидовать и подражать из века в век, но в вашем сердце откроется пустота, которую не заполнят ни слава, ни любование остротой своего ума. Только тогда вы осознаете истинную природу своих чувств и только тогда поймете, на самом ли деле вы лучше, чем Джордано и все те, кто, подобно ему, падали на колени перед собственным отражением, прежде чем принять этот вызов… Вы его принимаете?

Сервантес попытался отвести взгляд от Корелли.

– Не слышу.

– Принимаю, – услышал он свой голос как бы издалека.

Корелли протянул руку, и Сервантес пожал ее. Пальцы издателя оплели его ладонь, как паутиной, и он почувствовал на лице холодное дыхание Корелли, отдававшее свежевскопанной землей и засохшими цветами.

– Каждое воскресенье в полночь Томазо, слуга Джордано, открывает калитку, ведущую в проулок, скрытый за рощей, подступающей к дворцу с востока, и идет за флаконом тонизирующего напитка. Знахарь Авианно составляет его из разных специй и розовой воды, а живописец хочет верить, что этот эликсир вернет ему пыл молодости. Это – единственная на неделе ночь, когда слуги и охрана маэстро отпускаются, а следующая смена приходит лишь на рассвете. Те полчаса, пока слуга ходит за эликсиром, дверь открыта, и никто не охраняет дворец…

– Чего вы ждете от меня? – пробормотал Сервантес.

– Вопрос в том, чего вы ждете от себя самого. Такой ли жизнью, как сейчас, вы хотите жить? Таким ли быть человеком?

Языки огня трепетали и гасли, тени расплывались по стенам библиотеки, словно пролитые чернила, заволакивая Корелли. Когда Сервантес собрался ответить, рядом никого не было.

В ближайшее воскресенье, в полночь Сервантес прятался за деревьями, окружавшими дворец Джордано. Как только отзвонили колокола, как и предсказывал Корелли, отворилась маленькая боковая калитка, и скрюченный старый слуга двинулся по тропинке. Сервантес подождал, пока его тень исчезла в ночи, и проскользнул к двери. Нажал на ручку. Дверь отворилась. Сервантес в последний раз оглянулся и, убедившись, что никто его не заметил, вошел. Закрыв за собой дверь, очутился в полной темноте и выругался сквозь зубы. Надо же быть таким глупцом, чтобы не захватить свечу или фонарь! Держась за стены, влажные, скользкие, как внутренности какого-нибудь зверя, он двигался на ощупь, пока не наткнулся на первую ступеньку лестницы, похоже, винтовой. Стал медленно подниматься, и вскоре слабое дуновение света обрисовало каменную арку, ведущую в длинный коридор. Пол был выложен мраморными плитами, черными и белыми ромбами, на манер шахматной доски. Будто пешка, осторожно переступающая с клетки на клетку, Сервантес попал в обширный дворец. Не пройдя еще до конца по этой галерее, он начал замечать рамы и холсты, прислоненные к стенам, разбросанные по полу – обломки кораблекрушения, заполонившие весь дворец. Он двигался мимо комнат и залов, где неоконченные портреты громоздились на полках, столах и стульях. Мраморная лестница, ведущая на верхние этажи, тонула в разодранных холстах: иные несли на себе следы ярости, с какой художник набрасывался на них. Добравшись до атриума, расположенного в центре здания, Сервантес остановился под лучом дымившегося лунного света, проникающего сквозь купол, что венчал дворец. Под этим куполом порхали голубки, и шелест их крыльев разносился по коридорам и комнатам полуразрушенного дворца. Сервантес встал на колени перед одним из портретов и узнал лицо на холсте – то было, как и все остальные, искаженное изображение Франчески ди Парма.