Голые плечи показались мне слишком бледными, ноги – слишкомхудыми, грудь – слишком маленькой…

– Теперь макияж, – деловито сказала Венька, – ипрекрасный лебедь будет налицо. Кстати, какие цветы тебе больше нравятся – розыили хризантемы?

– Я не люблю цветы. – Я вспомнила их дом, усеянныйлепестками именно этих цветов.

– Значит, хризантемы. Тогда розы я оставляю за собой.

…Остаток весны она подбирала мне макияж – и я смиреннотерпела ее бесцеремонные руки на своем лице. Она даже не злилась, что мое лицоотторгает любую косметику.

– Ты пойми – все внутри тебя, ты же взрослая девочка…Как только почувствуешь, что готова, – то и лицо почувствует, что готово…

Лицо не готово, тело не готово – я была не готова к жизнивообще, мне всегда нужны были проводники. “И Венька – не самый худшийпроводник”, – сказала я себе в мае, когда в окне зазеленел противостоящийгороду лес.

"Соглашайся”.

"Соглашайся на все условия. Так бояться жизни, так нехотеть ее – это тоже сумасшествие, ничуть не лучшее, чем безумные Венькиныидеи. А так – хоть кто-то будет с тобой”.

И я сдалась, я перестала противиться – и тогда и тени, ипомада прекрасно легли на мое лицо – лицо смирившейся со всем фарфоровой куклы.

И в мае я наконец стала похожей на нее.

А в июне появился Нимотси.

* * *

Он появился, когда Венька уехала в Питер – всего лишь на двадня, на переговоры с очередным режиссером без образования. Олег, кажется, егозвали Олег. Он закончил Горный институт, вовремя занялся тупейшей рекламой пиваи разбогател на этом. По слухам, он никогда не курил, терпеть не мог спиртногои снимал шикарный офис на “Ленфильме”.

Теперь этот праведник жаждал большого кино. Он жаждалпроснуться знаменитым, во всяком случае – раскупаемым на видеокассетах. И мы снашей дешевой занимательностью как нельзя лучше подходили ему.

Венька звала меня с собой, но я осталась: два одинаковыхлица в спальном вагоне “Красной стрелы” – это слишком.

Я осталась, чтобы поздно вечером услышать шорох за дверью.Шорох был незначительным – таким незначительным, что я насторожилась. Шорох былне свойствен моему девятому, последнему этажу – чаще всего здесь звучалигнусавые вопли репперов, стоны совокупляющихся маргинальных парочек и матыбьющихся насмерть бибиревских гоп-компаний.

Я приоткрыла дверь, хотя в любом другом случае не сделала быэтого – шорох был безобиден, наверняка какой-то бомж располагается на ночлег.

Я приоткрыла дверь и увидела Нимотси.

Он сидел на последних ступеньках пролета, прямо под открытымликом, в котором болтались ранние звезды. Я узнала его только по изношеннымвечным ботинкам – сейчас они были расшнурованы, а штанина грязных джинсовнепонятного цвета – закатана.

Икра Нимотси была перетянута ремнем. Он только что ввел шприци теперь следил, как жидкость из шприца перетекает в тело. Наркотикподействовал сразу – Нимотси блаженно откинулся. На его впалых висках блестеликапли пота. Обросший, с заостренными чертами лица, в грязной джинсовой рубахе –если бы я встретила его в переходе, то обязательно сунула бы ему мятую тысячу.И стыдливо прошмыгнула мимо, так и не узнав. Я вцепилась в дверной косяк, чтобыне упасть.

– А я тебе подарочек привез, – буднично сказал Нимотси,полез в карман рубахи и достал брелок: маленький Акрополь на цепочке.

Я не могла говорить, только почувствовала, что по лицупобежали слезы.

– Господи, это ты…

– Уже не я… – он улыбнулся мне улыбкой мертвеца, –извини за антураж Спасибо вдове профессорской, еле тебя нашел. Далекозабралась.

– Что с тобой?

– Сорвал “джек-пот” в спортлото. 6 из 49. Разве невидно?

Я помогла ему встать, без труда приподняв легкое, как уребенка, тело.

– Очень мило с твоей стороны. Багаж не забудь. Я взяламаленький рюкзачок Нимотси – в нем что-то звякнуло.

– Аккуратнее, – дернулся Нимотси.

– Господи, неужели ты стал колоться?

– Риторический час. Ужели, милая, ужели. Лекарственныетравы уже не спасают. Пришлось перейти на синтетику. Надеюсь, ты не будешьвозражать?..

В прихожей я опустилась перед Нимотси на колени и осторожносняла с него ботинки. Носков не было. Нимотси равнодушно поджал голые грязныепальцы.

– Ты изменилась. – Нимотси, сощурившись, смотрел наменя. – Замуж вышла, что ли? Или брови выщипала? И пахнешь хорошо… Жаль, что непереспал с тобой. Теперь уж не получится. Ничего не получится…

– Какой ты грязный…

– Грязный… Это правильно, Мышь! Грязный, грязный. – Онвдруг сорвался в хриплый крик и ударил себя кулаком по голове – головадернулась, как у тряпичного клоуна. Я сняла с него рубаху, потом штаны – он несопротивлялся; он как будто наблюдал за мной и за собой со стороны. Меняпоразила его худоба.

– И худой…

– Не худой, а модель от Лагерфельда. – Нимотси провелрукой по торчащим ребрам. – Торс как гладильная доска. И жопа как две пачкимахорки. Это сейчас носят в Европе.

Почти час я мыла его в ванной; он не стеснялся ни своейнаготы, ни безобразно исколотых рук – он вообще ничего не стеснялся, он былравнодушен ко всему. Лишь когда я вымыла ему голову, Нимотси вдруг обнял меня изаплакал.

– Прости…

– Стой смирно! – Я завернула его в махровую простынь ис трудом поборола искушение отнести в расстеленную кровать.

– Прости меня, пожалуйста, – снова повторил он, – я вовсем виноват…

– В чем? Сейчас это лечится. Но если бы я знала –никогда бы не отпустила тебя.

Он вдруг ударил меня – с силой, которая казаласьудивительной для этого почти невесомого тела. Удар был тяжелым, отчаянным,беспощадным. У меня хлынула кровь из носа.

– Почему?! Почему ты отпустила меня?! Почему?! Нимотситяжело, трудно заплакал, закричал, заорал, свалился на пол, забился в истерике.

– Почему?! Почему ты отпустила меня?.. Я молча легларядом с ним, крепко обняла – он все еще бил меня, но удары становились слабее.

– Что произошло? Что произошло за этот год?

– Не сейчас. Потом. Завтра.

Он вдруг увидел кровь у меня под носом, и это произвело нанего странное впечатление: Нимотси отпрянул, глаза его закатились, кадыкдернулся – так сильно, что мне на секунду показалось, что он разорвет еготонкое горло.

Нимотси выпустил меня из рук и бросился в комнату.

Я пошла за ним – он уже сидел на кровати, забившись в самыйугол.