я спешила предъявить этот альбом, как фронтовую медаль, как самую главную семейную реликвию, и сказать при этом так, как говорят обо всём значимом и жизненно важном, когда долгие объяснения становятся пустой болтовнёй и потому неуместны, так, как говорят «Я тебя люблю», или «У нас будет ребёнок», или «Прости меня», лаконично и ёмко, и я объявляла: «Вот. Это мой папа».

Ещё больше этого альбома я любила свадебные фотографии родителей. Здесь у мамы длинные волосы под фатой, и папа с кучерявой русой шевелюрой. Они такие счастливые, папа улыбается доброй искренней улыбкой, а в глазах горят тёплые огоньки, каких нет теперь. И я всё это знала о папе, но этого было всё же так мало… И мы сидели за одним столом, и спали через стенку, и даже выезжали летом на природу, а он всё равно был закрыт для меня, как что-то недоступное, может, как луна или дно океана.

Дружить мы стали потом. А тогда мне было не понять, что творилось в его душе, я не знала, чего бы ему хотелось больше всего в жизни, и почему он так редко смеётся, в отличие от мамы. Мама всегда весёлая и неунывающая, даже когда кончались деньги, так, что едва хватало на булку хлеба. Она вскрывала копилку с мелочью, с воодушевлением считала монеты и потом торжествующе сообщала: «Хватает! Хватает! Женька, помогай считать, тут, может, и на мороженое останется!».

Мама работала учителем, в те годы забастовки стали привычным делом. Нежданные каникулы типа карантина по гриппу или анонимное сообщение с таксофона, что школа заминирована, а также те самые забастовки — несомненный повод для радости учеников. Бывало, маме выдавали зарплату карточками — это такие талоны на получение каких-либо товаров в счёт зарплаты, только не любых, а тех, которые выделило государство. Так вот один раз государство расщедрилось на валенки, а другой — и вовсе на рабочие халаты от магазина спецодежды. И в карточках этих не было инструкций, как валенками и халатами целый месяц кормить детей. Пожалуй, лишь недавно я стала понимать, что наша семья потому стояла так крепко, в отличие от многих других, в которых кричали на кухнях и били посуду, спивались, разводились и даже накладывали на себя руки (да, были и такие отчаянные решения), что держалась она на маминой огромной любви ко мне и Жеке, к папе, к жизни вообще. Я помню маму в двадцать девять, моложе, чем я сейчас, с пышными тёмными локонами, с кокетливо подведёнными глазами: улыбающимися, вдумчивыми, так похожими на Женькины теперь.

Вот мама одевает мне белые гольфы, даёт в руки красный флажок и надувает воздушный шар — Первомай! Идём на демонстрацию. Шар нечаянно улетает из моих рук, отчего хочется зареветь, ведь ещё самое начало праздника… Вот бы найти большую лестницу, достать до самого неба и поймать шарик! Но упрямый ветер уносит шар всё выше, дальше, и мне ничего не остаётся, как только смотреть ему вслед… Пожалуй, это моё первое расставание.

Вот маму положили в больницу. Это время никак не кончается, и тот светлый день, когда мама вернётся домой, так и убегает от меня, словно линия горизонта. Я соберу тебе огромный букет одуванчиков и даже полюблю кашу, возвращайся скорее!

Мама никогда не упрекала папу за хромающий семейный бюджет, за то, что она, учитель, обходилась весь учебный год, а то и два, одной парой туфель и сумочкой из кожезаменителя, а костюмы шила у знакомой портнихи, которой не всегда удавалось выкроить точно по фигуре, зато брала она за свой труд недорого. Я даже не знаю сколько лет было маминому демисезонному пальто, ведь всё своё детство я помню маму в этом чёрном кожаном пальто на пуговицах. Перед каждой весной мама подкрашивала вытертые места чёрным кремом для обуви, повязывала на шее яркий платок и шла лёгкими торопливыми шагами, немного склонив голову набок, задумываясь о чём-то своём: в школу, в магазин, за Женькой в детский сад, в гости с папой, в ТЮЗ с классом, в больницу, в мэрию на приём по жилищному вопросу, в суд по поводу выплаты «детских» пособий…

Даже самую небольшую сумму, которую папе удавалось подкалымить, мама встречала как настоящую победу, наскоро одевалась и бежала на рынок купить творог или кусочек сливочного масла. Папа масло не ел, сухо отвечая на мой удивлённый вопрос «Почему?» — «Не хочу. Не люблю». Так я долго думала, что папа не любит бутерброды с маслом, шоколад, колбасу и яблоки.

По выходным и праздникам папа таксовал или чинил машину. Когда удавался хороший заказ, он приносил маме букет красных гвоздик, а нам с Жекой большую шоколадку или мороженое, и мы садились за стол все вместе и о чём-то весело душевно беседовали. Мне даже не удастся вспомнить тему ни одного такого разговора, но в эти вечера мы все чувствовали себя такими счастливыми, такими нужными друг другу, что представить без кого-либо этот круг было просто невозможно. И никто не решался доесть последнюю дольку шоколада, вкус которого запоминался надолго, оставляя ближнему. И до сих пор, когда дома заваляется последняя конфета или кусок колбасы, я их не съедаю, несмотря на то, что хоть прямо сейчас могу пойти и купить ещё три, а может, и четыре килограмма конфет и колбасы. Тогда мне не казалось, что мы жили трудно, ведь так жили, пожалуй, все мои знакомые ребята, наши мамы умели одной тушкой курицы кормить семью пять дней, пекли к чаю пряники из рассола и подсолнечного масла.

В детском саду был настоящий праздник, когда на обед давали селёдку. Порой заиграемся мы, воспитанники старшей группы, на площадке, стоит только нянечке Ольге Николаевне объявить, что на обед сегодня селёдка с картофельным пюре, как дети вмиг строились по парам и шли, поспевая за воспитательницей: маленькие, смешные, неуклюжие, в одинаковых валенках и шубках, похожие на выводок гусят.

Время шло, а пружина кризиса разжиматься не спешила. Мне исполнилось двенадцать, когда мама взяла для меня путёвку в летний лагерь Омской области. В нашем отряде была девочка Галя, отдыхала она вместе с младшей сестрёнкой Иринкой, лет девяти.

Сёстры были похожи как две капли воды: обе рыжеволосые, кудрявые, веснушчатые, с широко открытыми глазами. Только Иринка была ещё та хохотушка и выдумщица, а Галя улыбалась редко, бегать со сверстниками, участвовать в наших играх не хотела. Про неё даже ходили слухи, что она старше нас всех, просто врёт, что ей тринадцать, и потому мы