родному, прижимаюсь к нему, утыкаясь лицом в его куртку, обнимаю так крепко, как не обнимала, наверное, никогда, стараюсь задавить рвущиеся наружу слёзы. Я буду очень скучать. Я люблю тебя, папа!..

На молодость и зрелость моих родителей выпало вот такое время: непростое, противоречивое, похожее на шторм, когда зашатались и упали ценности, сбились ориентиры, задвоилось в глазах и накрыло мутной волной. Всю Россию накрыло. Бывает, я даже задаю себе вопрос: а хотела бы я переехать в другую страну? В толерантную Германию, или в солнечную Италию, или, может, в Грецию, где «всё есть»? И отвечаю всегда одинаково…

Моя любимая сказка «Три медведя». Мама пугала меня Бабой-Ягой и бабайкой. С другом, хулиганом Вадиком, мы «красили» во дворе старую облезшую горку грязью веником, сделанным из огромных веток полыни.

Мы приносили горячий обед папе в гараж, где он чинил «Запорожец», потом «Москвич 412», а потом «Жигули 99». Мама с соседкой ходили ночью — куда бы вы думали? — не в ночной клуб, не смотреть на звёзды в телескоп. Наша мама ходила в книжный магазин, отмечаться в очереди, чтобы купить дефицитные книги. Таким образом в нашем доме появились замечательные сказки и прочий дефицит: ковёр с богатым ворсом, утюг и мебельная стенка, по которой так здорово было лазать нам с сестрёнкой! Спасибо, Мама!

А ещё я гуляла с ключами на шее. И до сих пор обожаю молочный коктейль, ведь тогда, в начале девяностых, в посёлочке, где мы жили, молочный коктейль был редкостью и настоящим чудом! С ребятами всей гурьбой мы играли в овраге в «Дом» и в «Поле Чудес», предварительно скидываясь призами в общий фонд: мелками, конфетами, маленькими игрушками из «киндер-сюрпризов», фантиками и значками.

Мой первый учебник — букварь, в котором «Мама мыла раму». Но с Гагариным мы познакомились раньше. Меня согревают стихи Барто, Чуковского, Пушкина, Есенина, Рождественского, Окуджавы, Визбора и Высоцкого…

Я влюблена в печальные деревеньки, затерявшиеся в сосновой тайге. Я запомню на всю жизнь воздух Саян и Алтая. Я восхищаюсь могущественным Енисеем и узенькими речками Урала и Мещеры. Я мечтаю побывать в Карелии и искупаться в Байкале.

Четыре моих деда воевали на фронте в Великую Отечественную войну. Один погиб под Сталинградом…

Я люблю Масленицу, Пасху и бабушкины куличи. А на Новый год готовлю «Селёдку под шубой» и сморю «Иронию судьбы». И баню люблю с берёзовым веником.

Я делаю «закатки» на зиму и охраняю их до первого снега. У нас на балконе стоят велосипеды, там же в шкафах лежат коньки и много ещё всякого разного, чего я и сама уже не знаю.

А мой муж служил в армии. В российской. И мы отправляли друг другу письма — по почте России. На нашей свадьбе гости кричали «Горько!», а мы с мужем кусали каравай. И однажды мой ребёнок скажет «МА-МА». И сделает первые шаги в нашем парке. В Омске. На нашей российской земле.

Постепенно кризис отступал, папа устроился на работу к предпринимателю, который открывал новый производственный цех. Папа строил этот цех практически без выходных и заработал столько, что нам хватило, чтобы съездить на море. Копить деньги на поездку была мамина идея, ведь она всё своё детство и всю молодость каждое лето отдыхала на Черноморском побережье, а папа на море не был. Ни разу. И вот, когда ему исполнилось уже тридцать семь, он впервые увидел море. Впервые и мы с Жекой узнали, что такое море не из учебников географии и не с экрана телевизора. Мы ощутили его, дышали им, впитывали: бесконечное, тревожное, пахнущее грозой и арбузами, непредсказуемое, удивительное море. А потом жизнь вообще изменилась: мы переехали из квартиры в дом, дела в стране наладились, и наш холодильник уже всегда был забит разнообразными продуктами, повидло и солёные огурцы перестали пользоваться прежней популярностью, а рецепт пряников на рассоле и вовсе забыт. Время поменялось, и мы, наверное, тоже стали другими. Мне забавно и немного неловко, когда мы с папой что-то выбираем в магазине или просто идём по улице вдвоём, и окружающие принимают нас за пару. Даже приходилось слышать: «Берите, девушка, Вам эта шляпа идёт, тем более мужчина платит», или что-то вроде того. Пожалуй, потому на людях я говорю «папа» немного тише. И внутри меня рождается милая усмешка, одновременно горькая и хлёсткая как плеть: нет! Не смотрите так! Я не женщина с сумочкой и в туфлях на каблуках, я маленькая девочка, в выцветшем платьице, с мальчиковой стрижкой, прижавшая плюшевого зайца к груди. И вы никогда, слышите, никогда не узнаете, как порой хочется забраться к нему на колени, к тому угрюмому и уставшему человеку, которого я так редко видела и почти совсем не знала…

И это наша тайна: моя и его. Потому что он тоже помнит меня ту, в красных кожаных сандаликах, ту, стоящую в углу, не достающую до кнопки лифта, так и не научившуюся подтягиваться на турнике… Он и сам едва устоял, когда Время толкнуло его в бок и выдернуло мою мягкую розовую ладошку из его широкой мозолистой руки. Он не хотел, чтобы вышло так… Он просто не успел тогда посадить меня к себе на колени…

И вот в прошлом году как-то неожиданно пришёл папин юбилей. Это такое красивое и в то же время большое, значительное число — пятьдесят. Мне всё время казалось, что родители молодые и что им всё ещё сорок с небольшим. А тут раз — и пятьдесят, даже ухо режет.

Мы вели новый велосипед в целлофане прямо к дому. Папа и не догадывался, какой подарок его ждал. Мы тихонько открыли калитку, потом Жека позвала папу, он быстро накинул телогрейку, ведь за окном ещё март, нырнул в резиновые шлёпанцы и вышел. А здесь все мы и велосипед посередине двора. «Вот! — показала Женька на подарок, — Папа, теперь мы будем вместе кататься!», — заверещала она. Рэм, не понимая, что происходит, залаял, стал суетиться и радостно прыгать. А я старалась смотреть на подлетающие в прыжке уши Рэма, на рыхлый тающий снег в ограде, на грязь, прилипшую к Женькиному ботинку и на мамин лёгкий халат, в котором она вышла на улицу, второпях не надев ничего теплее. Я смотрела на всё вокруг, только не на папу, потому что боялась увидеть в его глазах слёзы.

Когда на небе загорелись первые неуверенные звёздочки, с Иртыша потянуло прохладой. И, хотя ещё много песен остались неспетыми, а пирожков