таким образом, познание есть именование, а потому

«знание не только полезно, но и красиво».

А всё прекрасное есть добро.

ГЛАВА XVIII.

СИМВОЛИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ АНДРЕЯ БЕЛОГО И ВЯЧЕСЛАВА ИВАНОВА

До чего символична жизнь!

Андрей Белый

1. Два символизма

К началу XX века в русском языке содержательные формы слова достигли уровня, который Флоренский называл то «сгущенным словом», то «зрелым словом». Вдобавок было заимствовано много иностранных слов, семантически вступавших в конфронтацию с коренными русскими или подменявшими последние не только в научной, но и в бытовой речи. Многочисленные видовые оттенки общего смысла теперь замещались общим для них родовым гиперонимом.

«Этих немецких слов, этих названий, вовсе бессмысленных для русского уха и не представляющих ничего русскому уму, набрались тысячи» (Хомяков 1988: 354).

В Предисловиях к своему Словарю В.И. Даль показал всю опасность заимствований, сокрушающих тонкую сеть образных именований, на основе которых русская речь способна, возобновляя запасы значений, создавать символические обозначения. Например,

«серьезный нельзя перевести. Одним словом, отвечающим всем значениям, нельзя, как нельзя прибрать, для перевода pêcheur, русского слова, которое бы означало и рыбака, и грешника. Но разве это недостаток языка? напротив, там скудость заставляет придавать одному слову десять значений. Укажите мне пример, где бы вместо серьезный нельзя было бы сказать: чинный, степенный, дельный, деловой, внимательный, озабоченный, занятой, думный, вдумчивый, важный, величавый, строгий… и прочее и проч.» (Даль 1880: I, XXXII).

Присущее миропониманию реалиста тождество идеи и вещи утрачивало свою наглядность; исчезала внутренняя форма слова как представитель «эйдоса вещи». Создавалось нечто новое, слишком отвлеченное, не всегда связанное с вещным миром. Метафорическое оснащение словесного образа уже не помогало в процессе познания (не возникало новых метафор), хотя и использовалось даже в научной речи.

«Когда мы говорим про личность, что она впадает в гнев, что ее охватывает ярость, волнует радость, озаряет истина и т.п., мы не метафорами пользуемся, а даем точное описание фактов. Ведь это не бездоказательная гипотеза, важно преподносимая нам под именем науки, что язык наш вырос применительно к вещному бытию и не в силах над ним подняться…» (Карсавин 1992: I, 115).

«Где недостает точного понятия, там выступает на сцену поэтический образ»,

– учил Потебня в своих лекциях.

Однако поэтический образ и метафора не являются точным соответствием понятию как содержательной форме слова (отсюда и объективная необходимость в заимствовании терминов, которые точнее выражают именно родовое – понятие). Каждый термин функционально и есть символ (символ понятия), он замещает один и только один референт – подобно символу.

Символ мог бы стать заменой уплощающихся от употребления понятий; символ как содержательная форма слова призван был заместить другую содержательную форму – понятие. Что это так, ясно из логики развития научного знания. Уходивший в небытие позитивизм был беременен прагматизмом. Вот так символизм начала века и порожден позитивизмом – с тем, чтобы на тех же основаниях символизм, в свою очередь, породил прагматизм наших дней. И позитивизм, и прагматизм равны символизму в том смысле, что все они одинаково находятся в области онтологии объекта, но по-разному осмысляют этот объект, забывая о субъекте. Συμ-βολον соединяет прошлый номинализм с современным неономинализмом.

Об этом по горячим следам событий говорил Бердяев, сравнивая номинализм с символизмом: и тот и другой гносеологичны и тем противоположны онтологизму реализма. Номиналистический символизм законнически условное, знаковое, риторическое, доктринальное представление о слове и идее. Флоренский согласен с основными утверждениями символизма: всё чувствование духовно, всякое явление есть явление смысла, но – в разной степени смысла, здесь присутствует иерархия градаций, которые могут передаваться (через язык) градациями стиля («стилистическими градусами»): низкий, животный конец (сдох) – обычная смерть – высший, духовный уровень успение (Хоружий 1994: 114). Излагая это мнение Флоренского, С.С. Хоружий говорит, что в подобном толковании символа проявляется «глубоко архаическая система символизма», языческое по существу, ориентированное на пространственные, а не на временные категории бытия. Суждение справедливое, поскольку и символизм Флоренского вещен, а «неотрывность пространства от вещества» – неоспоримый факт. Мы видели, что у Флоренского символ связует феномен понятия с сущностью концепта – в глубине это то же.

Это одно понимание символа, которое Флоренский находил у Андрея Белого, в его «образах»:

«конкретное у Белого прозрачно <…> через него видно иное. Символизм. Целомудренная чистота» (Флоренский 1994: I, 697).

Совпадение взглядов московских литераторов на символ не доказывает истинности их суждения. Наоборот, «целомудренная чистота» Белого Бердяеву представляется «безнадежным и уродливым хулиганством в литературе», а Петр Бицилли находил стиль Белого юродством,

«которое заключает в себе элемент издевательства над читателем и языком» (Бицилли 1996: 589).

Даже отдаленные по времени свидетельства совпадают с этим. Илья Эренбург, вспоминая людей, годы и жизнь в целом, говорил об Андрее Белом:

«Современному читателю трудно одолеть книгу Андрея Белого: мешают придуманные им словообразования, произвольная перестановка слов, нарочито подчеркнутый ритм прозы. Это кажется написанным на древнем языке, нужно расшифровывать как Слово о полку Игореве <…> Он всегда что-то видел и предвидел, но не мог подобрать для увиденного понятных слов»

– таков этот «бессильный гений». Белый мудрил так же, как петербургский символист Алексей Ремизов

«чудил, вдохновляясь корнями слов» (Флоренский 1994, I: 64, 67, 68).

В «чудил» и «мудрил» заложено тонкое различие между двумя типами русского символизма начала века. Символизма конкретного и символизма реалистического.

Белый «мудрил», составляя слова, от формы идя к смысловым нюансам корня; Ремизов «чудил», из корней слова (из коренного их смысла) вытягивая формальные нюансы текста.

А.Ф. Лосев в статье о Вячеславе Иванове показал специфичность петербургского символизма: это –

«выявление самобытных глубин человеческого субъекта, причем это возрастание и оформление глубин (курсив мой. – В.К.)»,

сначала личных («лицо художника»), а затем и объективного мира: тут уже не манера, а стиль. Действительное соединение субъективно-идеальной и объективно-вещной сторон действительности и реальности, и, видимо, не случайно С.Л. Франк (1996: 599) подчеркивал, что у Вяч. Иванова реалистический символизм, т.е. в соответствии со смыслом термина «настоящий реализм», соединяющий реальное и действительное, «родное и вселенское».

Автор предисловия к однотомнику Иванова полагает, что «феноменологический символизм» Иванова возвышает феномен до ноумена, вещь до мифа (Иванов 1994: 14). Вряд ли верно: символ Иванова диалектически связывает феномен и ноумен через слово (через внутреннюю форму слова).

Символизм