«Слова были бы невозможны и непонятны даже в теперешнем жалком и ублюдочном состоянии, если бы они не имели на себе отсвета сверху» (Булгаков 1953: 127).

Но самое важное утверждение Булгакова связано с символом.

Символическое мышление есть самое творческое. Символ есть зрелость концепта, прошедшего момент понятия.

«Символизм, по известному определению В[ячеслава] Иванова, идет a realibus ad realiora, от ον к οντος ον, поэтому ему чужд психологизм. В отличие от прагматически-условного характера научных понятий, содержание символа объективно и полновесно, в противоположность понятиям-„скорлупам“, не имеющим своего содержания, или словам, внутренне чуждым слова. Нельзя художественно солгать, и нельзя мифотворчески покривить душой: не человек создает миф, но миф высказывается через человека» (Булгаков 1917: 65).

Знание, полученное в познании, ограничено не потому, что оно ошибочно, недостаточно или плохо. Оно и полезно, и хорошо, и красиво – всякое научное знание. Однако у него недостаток, который Булгакову кажется существенным. Это всего лишь знание, тогда как глубина символа открывает человеку ведение.

«Гнозис [есть] опьянение, экстатическое знание и рационализму его не подобает называть. Для Булгакова мысль, знание есть послушание, а не творчество, и он отвергает экстазы знания как соблазн» (Бердяев 1991а: II, 186).

Не знать, а ведать призывает философ своим учением об Имени.

12. Язык

«Вся новейшая философия, кроме Лейбница, прошла мимо языка, можно сказать, не заметив проблемы слова. Ни Кант, ни Фихте, ни Гегель не заметили языка и потому неоднократно являлись жертвой этого неведения» (Булгаков 1953: 8);

особенно Булгаков сожалеет об этом в отношении к Канту. Понятно, почему: исходя из категорий языка, Кант установил свои априорные категории рассудка, но «его небрежение относительно языка» мешало понять, что язык

«есть конкретная гносеология и конкретная логика» (там же: 89),

что

«нельзя освободиться от влияния языка и от влияния грамматики» (там же: 90),

что

«логика и гносеология возможны только потому, что есть грамматика» (там же: 108).

Цитаты можно продолжать – вся «Философия имени» насыщена подобными высказываниями; ныне, кажется, никто и не сомневается в справедливости этих слов.

Из многих вопросов, затронутых Булгаковым специально языковых, особых замечаний заслуживают следующие.

Во-первых, конечно, идея самодвижения логоса в слове:

«Это и есть самая поразительная черта в истории и жизни всякого языка: в нем существует некоторая первичная данность, которой соответствует вся творчески, художественно осуществляемая заданность» (там же: 31);

что же касается обилия языков,

«множественность же есть состояние языка, его модальность и притом болезненность»,

греховность (результат вавилонского столпотворения) (там же: 35). Все языки

«воплощают одну и ту же гносеологическую схему, дают место одним и тем же требованиям логики»

с точки зрения понятия.

Во-вторых, понимание языка как единства вещи и идеи, точнее – вещного смысла или смысловой вещи:

«Язык своими средствами осуществляет потребности мысли» (там же: 90)

– с одной стороны, а с другой,

«в сущности язык всегда был и есть один – язык самих вещей, их собственная идеация» (там же: 24).

В-третьих, и сам язык («внутренний язык») предстает в учении Булгакова как инвариант речи (речений); например, в отношении к стилю (см. п. 14). «Матрешечное» представление идеальных объектов помогает Булгакову показать, что на каждом уровне иерархии есть сущность, а что – явление как феномен, и тем самым подойти к абсолютной сущности, которая не является уже феноменом ни для чего. Это «род родов» (οντος ον).

Наконец, в проблеме символа рассматривается и «национальность языка», национальная его специфика.

«Самое могучее орудие культуры, в котором отпечатлевается душа национальности, есть язык (недаром по-славянски язык прямо и обозначает народ). В языке мы имеем неисчерпаемую сокровищницу возможностей культуры, а вместе с тем и отражение и создание души народной» (Булгаков 1911: I, 296).

12. Категория

Булгаков не может не вспомнить и категорий:

«Мысль самозаконна в своем развитии, в своей диалектике, в своих заданиях и проблемах, она скрепляется системой категорий, между собой необходимо связанных» (Булгаков 1990: 24).

Категории выступают здесь оформляющей движение мысли силой, которая сама по себе также идеальна. Она выражена в слове, но не реальна сама по себе. Например,

«Кант хотел подсмотреть рождение мысли, чтобы из акушера стать ее законодателем, но он не заметил, что опоздал: мысль уже давно родилась и дышит воздухом здешнего мира – в предложении, в грамматике. Это соотношение между разными соперничающими между собою областями может быть выражено в такой схеме.

Лексикология – идеология (корнесловие, морфология, семасиология) и

Грамматика – этимология (конкретное мышление, гносеология, синтаксис, и психология поведения), логика, психология» (Булгаков 1953: 105).

Категории Канта все выявлены из форм языка: категория пространства отражена в предложно-падежных формах слова, времени – в глагольных временах и видах, и т.п., и

«нужно лишь умело дешифровать эти показания конкретной гносеологии – грамматики» (там же: 93 – 94).

Соотношение частей, однако, не ясно. «Корнесловие» – словообразование, но морфология – грамматическая часть, а этимология относится к лексикологии (если «этимология» здесь не устаревшее именование морфологии, а «морфологии» в первом случае как морфемики).

«Идеология» в форме лексикологии есть самодвижение идеи через слово, явленность сущности в имени-подлежащем.

«Этимология» в форме грамматики есть развитие идеи путем накопления предикатов-сказуемых в суждении-предложении. В таком случае все кантовские категории предстают как качественные признаки сказуемого, т.е. не исконные качества идеи («вещи в себе»), но качественные ее признаки в явленном виде.

Линии «лексикологии» и «синтаксиса» параллельны, что и создает впечатление отсутствия связи между сущностью и явлением (так полагает, например, Ю.С. Степанов (1985: 11)). Однако Булгаков просто не говорит об этой связи как очевидной, «притворяется» кантианцем. Его реализм не допускает разрыва между сущностью и явлением, для него явление и есть сущность – и тут он предстает как бы концептуалистом, для которого идея всегда «в вещи» (in re). Но концептуализм Булгакова особый. Его концепт – это идея, которая реализуется в суждении. Вещь познаваема опосредованно, но ведь всё познается опосредованно, через понятие, в отношении к чему-то иному, являясь в мысли отчужденным от вещи. Всё – относительно идеи; всё – форма идеи.

Можно спорить с Булгаковым и относительно его понимания категории: они предстают как априорные (по Канту), хотя и зашифрованные в языке, из которого мы их и