её платье, оно шелестело. Мы боялись на неё взглянуть, боялись, что от наших взглядов лицо её запачкается, покроется сыпью, ранами.

Такой женщиной была твоя мать!

…Не будем спрашивать, почему дядя Муслима, вдруг заговорил о женщине, если говорить о ней бесстыдство. Из любого правила бывают исключения, тем более, если речь идёт о женщине, которая была женщиной…

…А было время – продолжал дядя Муслима – мать твоя жила в крайней бедности. Она была сиротой, живот пуст, ноги разуты, волосы не расчёсаны, глаза тусклые. Собака, и та не захочет лизнуть.

А вот твой отец увидел в ней женщину, ведь он был не собакой, а волком, «джанаваром», а у «джанавара» должен быть зоркий взгляд, чтобы не упустить свою добычу.

Все говорили, что же, понятно, почему он выбрал именно эту женщину, сирота, не будет лишних расходов, для него будет женой, а в доме будет служанка.

Они ошиблись, сын мой, она стала для него женой, но не стала служанкой.

Она стала госпожой в доме, она стала «ханум».[939]

И я был первый, кто стал ей прислуживать.

И все мы забыли время, когда она была сиротой, когда была голодна, когда была разута, когда у неё был неприглядный вид. У любого спроси, не вспомнит было ли то время. Но все мы помнили, не могли забыть, как светилось её лицо, когда падали на него лучи солнце, как шелестело её платье, когда овевал его ветер.

Все мы из одного села. Нас сразу можно отличить от других. По походке, по взгляду, по манере говорить, или по другим приметам. Мы сразу узнаём друг друга. Никогда не ошибаемся.

И твой отец был из нашего села. До тех пор, пока был он человеком. Он сам знал это, внутри себя, внутри внутри себя, внутри внутри внутри себя, но знал.

А знаешь, почему он так мучил своих сельчан, потому что хотел выдавить из себя, то, что сближало его с другими сельчанами, хотел выдавить из себя то, что делало нас похожими друг на друга.

Он и выдавливал из себя с помощью кнута, с помощью пинка, с помощью кулака, выдавливал из себя эту походку этот взгляд, эту манеру говорить. Потому что он не хотел видеть в этих людях самого себя, каким он был вчера, много лет назад.

И он успокоился только тогда, когда выдавил из себя человека этого села, скормил им «джанавара», которым постепенно становился.

Твой отец был из нашего села, но твоя мать, будто никогда и не была человеком нашего села. Неизвестно по каким причинам, как это могло случиться, как это оказалось возможным.

Какие могут быть на это причины? Кто может объяснить?

Она была другой, вот и весь ответ.

Стоило ей взглянуть на нас, как проходила наша боль, как стихал наш гнев. Да что там человек, стоило ей дотронуться до камня, камень терял твёрдость, становился мягким как воск.

Потом случилось то событие, которое и перевернуло твою жизнь. Сделало тебя сиротой.

Из районного центра приехали уполномоченные. Они искали зерно, которое могли припрятать, не сдать государству.

И нашли припрятанное зерно у твоего отца.

Знаешь, что он сказал тем, кто нашёл у него припрятанное зерно?

– Я припрятал его специально для ваших поминок!

А что это было за зерно, скажу я тебе. Ни одного здорового зёрнышка не было, мерзко копошились в нём насекомые, вот и всё зерно.

Отец твоей сидел на арбе, запряжённой быками. На ней его должны были увезти. Он сидел на арбе, пристально смотрел на нас всех, на молодых и старых, на мужчин и женщин, на собак и кошек. Смотрел и не отводил глаз.

Может быть, хотел в наших глазах увидеть человека, которым он когда-то был. Может быть, по другой причине.

– До тебя нам дела нет, ханум – сказали твоей матери – кем бы он ни был, собакой, волком, «джанаваром», он твой муж. Поступай, как знаешь, хочешь, отправляйся с ним, хочешь, оставайся.

Отец твоей сидел в этой арбе. Все сельчане собрались вокруг. А мать твоя стояла рядом, но никто не смотрел в её сторону, никто, ни старый, ни молодой, ни женщина, ни ребёнок.

Твоя мать стояла рядом, думала о чём-то своём. То ли о муже, который сидел на арбе, то ли о тебе, сыне своём, совсем крошечным, который был у неё на руках.

Но как только арба тронулась, мать твоя вдруг закричала, побежала за арбой.

Как она побежала, Бог ты мой, как она побежала. Побежала за своим «джанаваром».

Так они и уехали, сын мой. Куда уехали?

Откуда мне знать, в Сибирь, в Ашхабад, в Ардебиль или в Мазандаран[940], откуда мне знать, куда они уехали.

Ты был крошечный, ты был у неё в руках. Когда она бросилась за арбой, я бросился за ней. И вовремя. Когда она садилась в эту арбу, ты чуть не вывалился у неё из рук. Хорошо, что я вовремя подоспел. Успел выхватить тебя. Иначе твой череп раскололся бы пополам, сын мой, иначе тебя давно бы не было на свете, давно бы тебя черви съели.

А теперь пошевили мозгами, сын мой, подумай, сравни, как поступил я, и как поступила она, твоя мать. Она даже краешком глаза не взглянула в твою сторону. Только закричала и побежала за своим «джанаваром».

И вот в чём признаюсь тебе.

Ты знаешь, почему я по ночам плачу? Ноги болят, это правда.

Но ещё потому, что каждую ночь вижу её во сне. Стоит мне закрыть глаза, как вижу её. Вижу её девочкой, голодной, босой. Худенькой. Вижу, как она бежит, бежит, спотыкается, падает, ползёт, плачет, стонет. Что это за страшное место, не соображу. Там снег, там лёд там мороз.

Сибирь? Бог мой, не Сибирь, много хуже, страшнее.

Кто знает, Может быть, сейчас она смеётся. Смеётся надо мной. Знает ведь, что сейчас в эту минуту, я плачу по ней. Потому что знает, не мужчина я, сердце у меня слабое.

Эта Советская власть, скажу тебе, на многое способна, она из человека всё что угодно может сделать, она из пастуха может сделать учёного, из батрака наркома. Только и она не способна сделать мужчиной того, кто не мужчина. Мужчиной следует родиться, сын мой, мужчина должен быть у человека в крови.

Только я смогу сделать тебя мужчиной, смогу сделать тебя человеком. За счёт этого топора, этого молотка, этого камня. Только наноси удар топором, сильно, мощно, как палач!