— За что? За то, что вы больше нас страдали и страдаете?

— Нет, а за то, что недостоин своего страдания.

— Кто мог страдать больше, стало быть, и достоин страдатьбольше. Аглая Ивановна, когда прочла вашу исповедь, хотела вас видеть, но…

— Откладывает… ей нельзя, понимаю, понимаю… — перебилИпполит, — как бы стараясь поскорее отклонить разговор. — Кстати, говорят, высами читали ей всю эту галиматью вслух; подлинно, в бреду написано и… сделано.И не понимаю, до какой степени надо быть, — не скажу жестоким (это для меня унизительно),но детски-тщеславным и мстительным, чтоб укорять меня этою исповедью иупотреблять ее против меня же, как оружие! Не беспокойтесь, я не на ваш счетговорю…

— Но мне жаль, что вы отказываетесь от этой тетрадки,Ипполит, она искрення, и знаете, что даже самые смешные стороны ее, а их много(Ипполит сильно поморщился), искуплены страданием, потому что признаваться вних было тоже страдание и… может быть, большое мужество. Мысль вас подвигшаяимела непременно благородное основание, что бы там ни казалось. Чем далее, темяснее я это вижу, клянусь вам. Я вас не сужу, я говорю, чтобы высказаться, имне жаль, что я тогда молчал…

Ипполит вспыхнул. У него было мелькнула мысль, что князьпритворяется и ловит его; но вглядевшись в лицо его, он не мог не поверить егоискренности; лицо его прояснилось.

— А вот всё-таки умирать! — проговорил он, чуть не прибавив:“такому человеку как я!” — И вообразите, как меня допекает ваш Ганечка; онвыдумал, в виде возражения, что, может быть, из тех, кто тогда слушал мою тетрадку,трое, четверо умрут, пожалуй, раньше меня! Каково! Он думает, что это мнеутешение, ха-ха! Во-первых, еще не умерли; да если бы даже эти люди иперемерли, то какое же мне в этом утешение, согласитесь сами! Он по себе судит;впрочем, он еще дальше пошел, он теперь просто ругается, говорит, чтопорядочный человек умирает в таком случае молча, и что во всем этом с моейстороны был один только эгоизм! Каково! Нет, каков эгоизм с его-то стороны!Какова утонченность или, лучше сказать, какова в то же время воловья грубостьих эгоизма, которого они всё-таки никак не могут заметить в себе!.. Читали вы,князь, про одну смерть, одного Степана Глебова, в восемнадцатом столетии? Яслучайно вчера прочел…

— Какого Степана Глебова?

— Был посажен на кол при Петре.

— Ах, боже мой, знаю! Просидел пятнадцать часов на коле, вмороз, в шубе, и умер с чрезвычайным великодушием; как же, читал… а что?

— Дает же бог такие смерти людям, а нам таки нет! Вы, можетбыть, думаете, что я не способен умереть так, как Глебов?

— О, совсем нет, — сконфузился князь, — я хотел толькосказать, что вы… то-есть не то что вы не походили бы на Глебова, но… что вы…что вы скорее были бы тогда…

— Угадываю: Остерманом, а не Глебовым, — вы это хотитесказать?

— Каким Остерманом? — удивился князь.

— Остерманом, дипломатом Остерманом, Петровским Остерманом,— пробормотал Ипполит, вдруг несколько сбившись. Последовало некотороенедоумение.

— О, н-н-нет! Я не то хотел сказать, — протянул вдруг князьпосле некоторого молчания, — вы, мне кажется… никогда бы не были Остерманом…

Ипполит нахмурился.

— Впрочем, я ведь почему это так утверждаю, — вдругподхватил князь, видимо желая поправиться, — потому что тогдашние люди (клянусьвам, меня это всегда поражало) совсем точно и не те люди были, как мы теперь,не то племя было, какое теперь в наш век, право, точно порода другая… Тогдалюди были как-то об одной идее, а теперь нервнее, развитее, сенситивнее, как-тоо двух, о трех идеях за раз… теперешний человек шире, — и, клянусь, это-то имешает ему быть таким односоставным человеком, как в тех веках… Я… я этоединственно к тому сказал, а не…

— Понимаю; за наивность, с которою вы не согласились сомной, вы теперь лезете утешать меня, ха-ха! Вы совершенное дитя, князь. Однакож, я замечаю, что вы все третируете меня, как… как фарфоровую чашку… Ничего,ничего, я не сержусь. Во всяком случае, у нас очень смешной разговор вышел; высовершенное иногда дитя, князь. Знайте, впрочем, что я, может быть, и получшежелал быть чем-нибудь, чем Остерманом; для Остермана не стоило бы воскресать измертвых… А впрочем, я вижу, что мне надо как можно скорее умирать, не то я сам…Оставьте меня. До свидания! Ну, хорошо, ну, скажите мне сами, ну, какпо-вашему: как мне всего лучше умереть? Чтобы вышло как можно… добродетельнее,то-есть? Ну, говорите!

— Пройдите мимо нас и простите нам наше счастье! —проговорил князь тихим голосом.

— Ха-ха-ха! Так я и думал! Непременно чего-нибудь ждал вэтом роде! Однако же вы… однако же вы… Ну-ну! Красноречивые люди! До свиданья,до свиданья!

О вечернем собрании на даче Епанчиных, на которое ждалиБелоконскую, Варвара Ардалионовна тоже совершенно верно сообщила брату: гостейждали именно в тот же день вечером; но опять-таки она выразилась об этомнесколько резче, чем следовало. Правда, дело устроилось слишком поспешно и дажес некоторым, совсем бы ненужным, волнением, и именно потому, что в этомсемействе “всё делалось так, как ни у кого”. Всё объяснялось нетерпеливостью“не желавшей более сомневаться” Лизаветы Прокофьевны и горячими содроганиямиобоих родительских сердец о счастии любимой дочери. К тому же Белоконская и всамом деле скоро уезжала; а так как ее протекция действительно много значила всвете, и так как надеялись, что она к князю будет благосклонна, то родители ирассчитывали, что “свет” примет жениха Аглаи прямо из рук всемощной “старухи”,а стало быть, если и будет в этом что-нибудь странное, то под такимпокровительством покажется гораздо менее странным. В том-то и состояло всёдело, что родители никак не были в силах сами решить: “есть ли, и насколькоименно во всем этом деле есть странного? Или нет совсем странного?” Дружеское иоткровенное мнение людей авторитетных и компетентных именно годилось бы внастоящий момент, когда, благодаря Аглае, еще ничего не было решеноокончательно. Во всяком же случае, рано или поздно, князя надо было ввести всвет, о котором он не имел ни малейшего понятия. Короче, его намерены были“показать”. Вечер проектировался однако же запросто; ожидались одни только“друзья дома”, в самом малом числе. Кроме Белоконской, ожидали одну даму, женувесьма важного барина и сановника. Из молодых людей рассчитывали чуть ли не наодного Евгения Павловича; он должен был явиться, сопровождая Белоконскую.

О том, что будет Белоконская, князь услыхал еще чуть ли неза три дня до вечера; о званом же вечере узнал только накануне. Он, разумеется,заметил и хлопотливый вид членов семейства, и даже по некоторым намекающим иозабоченным с ним заговариваниям, проник, что боятся за впечатление, которое онможет произвести. Но у Епанчиных, как-то у всех до единого, составилосьпонятие, что он, по простоте своей, ни га что не в состоянии сам догадаться отом, что за него так беспокоятся. Потому, глядя на него, все внутреннотосковали. Впрочем, он и в самом деле почти не придавал никакого значенияпредстоящему событию; он был занят совершенно другим: Аглая с каждым часомстановилась всё капризнее и мрачнее — это его убивало. Когда он узнал, что ждути Евгения Павловича, то очень обрадовался и сказал, что давно желал его видеть.Почему-то эти слова никому не понравились; Аглая вышла в досаде из комнаты итолько поздно вечером, часу в двенадцатом, когда князь уже уходил, она улучиласлучай сказать ему несколько слов наедине, провожая его.