из них языком ливонских немцев. Когда те нехотя в этом признались, удалось выяснить, что чухонцы всего-навсего хотели бы порубить деревьев для строительства и подновления землянок, и просили боярина дать им солдат для охраны, так как по лесу бродили самые разные отряды и ватаги, и было небезопасно. Несмотря на сохраняемую строгость, было видно, какое искреннее облегчение испытал князь Шереметьев.

– Капитан Артемонов! Изволь это дело устроить. Будет твоих людей мало – из другой роты возьми. И жду твою милость на совет, без опозданий.

Отдав это приказание воевода, гордо задрав бороду, удалился, а Матвей поплелся рысью следом за чухонцами, с ненавистью глядя на их мохнатые затылки.

Глава 2

Военные советы в последнее время вымотали Матвею Артемонову всю душу. Устраивать их боярин Шереметьев любил чрезвычайно, так он коротал время и успокаивал сам себя, полагая, что, проводя много часов в разговорах со своими подчиненными, он крепче держит в руках вверенное ему войско. Собравшиеся же на совет воеводы, казалось, играли в игру, целью которой было говорить как можно дольше, как можно меньше при этом касаясь сути дела. Этим особенно грешили сам Борис Семенович и его младший сын Никифор – тот самый, что служил когда-то в рындах вместе с Матвеем Артемоновым. Несмотря на молодость, Никифор давно уже был стольником, а уже зимой, по завершении нынешнего похода ожидалось, что ему будет сказано боярство, так как чин окольничего представители их рода миновали. Утомительное пустословие советов угнетало, особенно при мыслях о том, сколько полезного можно было бы сделать это впустую потраченное время. Кроме того, Матвей давно уже считал, что доводами разума никого нельзя ни в чем убедить, и тем менее, чем более простые и ясные вещи пытаешься объяснить. Посещение же шереметьевских военных советов утвердило его в этой мысли окончательно. Была, однако, у этих заседаний и приятная сторона: домовитый князь, любитель усадебного покоя и довольства, сумел за долгие недели осады окружить себя и своих приближенных в ставке почти таким же уютом, как и в родной вотчине. Помещалась ставка в теплой и добротной избе, которую срубили лучшие из бывших в полку плотников, из Олонецкого края, а под избой был вырыт глубокий погреб, где находилось место самым разнообразным припасам и многочисленным бочкам с вином, медом и пивом, которыми полковой воевода щедро угощал вечером всех участников совета, а в другие дни – вообще всех начальных людей, урядников и отличившихся рядовых. Прислуживали боярину несколько десятков хорошо одетых и откормленных дворовых, полностью освобожденных от каких бы то ни было военных повинностей. Одним словом, для того, чтобы почувствовать себя совсем как в родной усадьбе, Борису Семеновичу не хватало только борзых собак и охотничьих птиц, по которым и он, и его сыновья очень скучали.

Война началась удачно для Московского царства. Уже в первые недели похода, со всех краев Смоленщины, Восточной Беларуси и Ливонии стали стекаться в ставку вести о взятии городов и городков, был осажден и должен был вскоре пасть и сам Смоленск. Однако для Бориса Семеновича, который начинал войну одним трех крупнейших воевод, она складывалась совсем безрадостно. Из-за его ошибки, произошел разлад в движении нескольких полков, они не смогли в нужное время и в нужном месте соединиться, из-за чего крупным отрядам поляков удалось избежать разгрома, и они теперь, вместо того, чтобы сидеть в темнице в Москве, доставляли много неприятностей московитам. Сам Борис Семенович, разумеется, считал эти обвинения вопиюще несправедливыми, и говорил, что если он в чем и повинен, так это в том грехе, что увидев как-то оборванных и оголодавших ратников одного из полков, Шереметьев отпустил их в тыл, а не отправил на убой. В самом же неудачном маневре князь, по его словам, не только не был, но и не мог быть виноват, поскольку вовсе не руководил задействованными в нем полками. В глубине души старый царедворец понимал, с чем была связана опала, хотя и предпочитал о том помалкивать: решая вопрос с отпуском служивых, он имел неосторожность опираться на человеческие чувства и здравый смысл, поэтому отпустил их самовольно, не ставя в известность царя и не запрашивая царского указа. Бессмысленную гибель подчиненных ему бы простили, но самовольство – никогда. Поэтому, когда князь Борис совершил этот промах, использовать его для объяснения военной неудачи и удара по самому князю для его противников при дворе было уже детской задачкой. Таким образом, Шереметьев оказался в опале, и послан был штурмовать маленькую крепость на самой окраине Смоленщины, неожиданно оказавшую сметавшему все на своем пути московскому войску упорное сопротивление. А называлась крепостишка не иначе, как Шереметьин – это была столица древнего удела рода Шереметьевых, от которой он и получил свое названия. То ли в насмешку, то ли в утешение, но князь Борис с сыновьями был, после своей неудачи, направлен царем именно сюда. Артемонов нисколько не сомневался, что с Шереметьевым обошлись несправедливо, и просто воспользовались его промахом, при дворе это умели, однако, положа руку на сердце, он не назвал бы князя Бориса прирожденным военачальником. Шереметьев был образцовый московский помещик из крупного рода, добродушный, хлебосольный, но далеко не воинственный. Он, безусловно, был убежден в глубине души в том, что старомосковское дворянство уже по самой своей природе стоит выше всех остальных ветвей человеческого рода, и эта убежденность проявлялась порой в его поведении, однако не делала его ни жестоким, ни высокомерным, даже и к самым низшим по положению людям. Проведя почти всю сознательную жизнь при дворе, он неплохо разбирался в государственных делах, а еще больше – в делах того мирка, который окружал царя в его повседневной жизни. Но и здесь Борис Семенович не стремился лезть на рожон, предпочитая скорее выказывать исполнительность, нежели блистать умом или красноречием – а ни того, ни другого лишен он не был. Войну же, тем более с непобедимой до той поры Республикой, князь воспринимал как стихийное бедствие, которое нужно перетерпеть, но только не как случай показать себя. С самого начала похода он старался проявить наиболее возможную исполнительность и преданность, и поэтому особенно сильно проклинал себя за допущенный промах, шедший прямо в разрез со всей линией его поведения. В этом отношении сыновья князя Бориса – старший, уже знакомый Матвею Никифор, и младший Александр – заметно отличались от отца. Оба были не лишены способностей к военному делу и воинственного пыла, а у Никифора, на взгляд Артемонова, его было даже с избытком. Оба