захваченную чухну под охраной в свои имения. Делали это дворяне, как правило, не для развлечения и корысти, ибо пленные чухонцы доставляли им множество трудностей и неприятностей, а из-за безлюдья своих поместий, не успевших прийти в себя после Смуты, а теперь вновь разоряемых войной, и в придачу к ней – чумой, слухи о которой становились все более настойчивыми. Домовитые, привычные к лесной жизни чухонцы быстро устроили при лагере что-то вроде деревни, состоявшей из невысоких, но крепких полуземлянок, которые они, несмотря на лето, почти каждый день основательно топили. Чухонцы пробовали даже завести скотину, однако та держалась в их поселении не дольше нескольких дней, после чего безжалостно кралась, отнималась и съедалась оголодавшими служивыми, и они вынуждены были ограничиться несколькими огородными грядками, которые тоже приходилось день и ночь охранять. Небогатый, но ладный быт чухонцев заметно отличался в лучшую сторону от жизни самих ратных людей, которые, за исключением, пожалуй, наиболее знатных сотенных и старшего офицерства, ютились в шалашах и грязных, вечно затопленных водой землянках. Наверно, и они бы могли устроиться получше, однако у них уходило много времени на службу, которая отнимала вдвойне много сил из-за холода и сырости здешней погоды. Чухонская деревенька была окружена невысоким тыном, который не столько удерживал чухонцев от побега, на который они вряд ли бы решились в незнакомой, охваченной войной местности, населенной говорящими на другом языке людьми, сколько оберегал их самих от разграбления или угона татарами, казаками или шляхтой, а также от утраты их главной драгоценности – пары десятков стройных, русоволосых и краснощеких молодых девок. При своей хозяйственности и сдержанности, чухонцы придерживались многих диких обычаев. Так, они не изготавливали лаптей или другой привычной обуви, а обматывали ноги широкими полосами древесной коры, ходили, независимо от пола, полуголыми, а детишки, включая и весьма развившихся уже девочек – и вовсе голышом. Чухонские прически отличались необычностью: они всю жизнь не стригли волос, а отраставшие длинные космы и бороды завивали в разного рода пучки и косички, делавшие их похожими то на домовых, то на леших. На полуголых же телах чухонцев были хорошо видны сложные рисунки наколок. Но самое главное: язычники не держали у себя ни икон, ни крестов, не имели и своего попа или дьякона, а поклонялись небольшим, но жутким деревянным идолам, которых, днем хранили в землянках и доставали только ночью для того, чтобы плясать вокруг них при свете костра настоящие бесовские танцы. Все это приводило в ужас суеверных московитов, и в темное время никто не решался приблизиться к чухонскому поселению, а отправиться туда ночью в караул считалось большой неудачей и чуть ли не наказанием. Однако днем вокруг тына стояла порой стена из солдат, драгун и стрельцов, которые с неудержимым детским любопытством разглядывали чухну и переговаривались шепотом. Чухонцы привыкли к этому, и не обращали на зрителей никакого внимания, только изредка бросали на тех суровые взгляды. Они быстро сообразили, что их жутковатый, в глазах русских, образ им вовсе не вредит, скорее напротив, и всячески его поддерживали.

Побаивался чухонцев и их владелец, князь Борис Семенович. Как человек набожный, он постоянно мучился вопросом о том, достойно ли христианина терпеть, да еще и при войске, подобных сатанинских угодников, и можно ли их, не крестив предварительно, отправлять в само православное царство? Этим мучениям противостояли веские хозяйственные соображения о необходимости чухонцев в обезлюдевших вотчинах, особенно накануне жатвы. Поэтому главным страхом князя, с которым он засыпал и просыпался, было то, что чухна разбежится. Это могло привести не только к потере бесценной рабочей силы, но и к неисчислимым бедствиям, которые могли причинить войску вырвавшиеся на волю язычники. Если Бориса Семеновича кто-то неожиданно окликал или будил, то первым испуганным вопросом князя всегда было: "Чего, чухна разбежалась?". В силу этого, обходился князь Шереметьев с чухонцами мягко, а иной раз и заискивал перед ними, тогда как сами полоняне обращались со своим добродушным хозяином весьма строго, иногда и сурово. Сейчас они грозно обступили со всех сторон князя и дворян, а из их ряда вышли вперед двое мужиков особенно мрачного, почти разбойничьего вида. Один из них был постарше и пониже ростом, с глубоко посаженными глазами и покрытым шрамами лицом. Второй был молодой парень с особенно залихватской, торчащей вверх на пол-аршина прической и длиннющей, заплетенной в косу бородой. Князь с нескрываемым испугом переводил взгляд с одного на другого, а двое дворян, держа руки на рукоятках сабель, напустили на себя особенно суровый вид, за которым также легко угадывалось волнение.

– Матвей! Ну чего им, чертям, от меня надо? – с надеждой обратился Шереметьев к Артемонову, – Или, может, ты, Алмаз, поймешь?

Князь Борис Семенович, не только не знавший ни одного языка, но и не слишком твердо владевший русским письмом, полагал, что Артемонов и Илларионов наделены чудодейственными способностями понимать речь любых народов. Однако чухонцы упрямо говорили что-то на своем языке и отнюдь не предпринимали никаких попыток перейти ни на русский, ни на немецкий.

– Боярс! Мумс ир йацерт кокки лай цайту майяс. Лудзам теябу нодрощинат мумс каравииру нодалю мусу айсардзибай страдайот межа! – неторопливо, гортанно и очень внушительно произнес старший чухонец.

– Господи! Что за межа-то у них, у аспидовых детей, страдает? Матвей!

Артемонов, изрядно раздраженный тем, что его в очередной, который уже раз, из-за каких-то глупостей отрывают от занятий с ротой, в которой скоро уже и стрелять солдаты разучатся, окончательно превратившись в землекопов, искоса поглядел на князя.

– Князь Борис Семенович! Говорит, хотят они в своей слободке большого идола поставить из дубового ствола, сажени в три высотой. Вроде бы, и волосы, и бороду хотят ему из соломы делать, и в красный цвет покрасить, а самого – лазурью расписать.

Шереметьев безнадежно всплеснул руками.

– Святые угодники! Да скажи ты им, иродам, чтобы хотя бы не раскрашивали – это ведь позор и соблазн какой, если кто увидит. А как главный воевода будет проезжать, или…

– Прости, воевода, это уж я пошутил, насчет идола. Не понимаю я чухонскую речь – аглицких и скотских немцев язык знаю, остзейских немного, ну ляхов, само собой. Алмаз к тому же и по-латински и по-гречески понимает. А это наречие, прости уж, князь, не довелось выучить.

– Шутить вздумал? Смотри, батогов велю тебе всыпать, не посмотрю на капитанский чин!

Воевода обычно был совсем не против пошутить сам, и на шутки не обижался, но сейчас, похоже, Артемонов хватил через край. Он почтительно поклонился князю, и спросил чухонцев, не владеет ли кто-нибудь