Это поражение в восточной политике Пьер Огюстен тоже принимает как личное поражение. Он столько лет пытался повернуть Англию и Австрию против России, предвидя её растущую роль в европейской политике, и вот результат. Он спешно отправляется в Англию. Он ведет негласные переговоры с правительство и с оппозицией, которым отлично известно, какую роль лично он сыграл в этой войне. Ему кое-что удается, а главное, он убеждается, что стать английским премьером в ближайшее время может Уильям Питт Младший, яростный противник России, который сделает всё, что ослабить положение России как на Балтийском, так и на Черном морях. Это прекрасно. Хотя бы на этих направлениях у Франции появится сильный и достойный союзник.

Он возвращается. Очень скоро, третьего сентября, английское правительство подписывает Версальский мирный договор со всеми воюющими державами. Этим договором оно признает независимость и суверенитет Соединенных Штатов Америки, в границах между Алеманами и рекой Миссисипи с востока на запад и с севера на юг от бывшей французской Канады до бывшей французской Флориды, однако без определения более точных границ, таким образом выгораживая для себя возможность новой войны. Франция не получает почти ничего. Ей всего лишь возвращается Сенегал, да англичане очищают Дюнкерк.

Что ж, так или иначе, н с этим покончено. Фирма «Родриго Орталес и компания» ликвидируется. Пьер Огюстен подводит итоги. В течение семи лет через океан им переправлено тридцать тысяч мушкетов, обмундирование для двадцати тысяч солдат, сто тонн пороха и пушек больше трехсот. Общий торговый оборот фирмы составил двадцать один миллион парижских ливров. На правительстве Соединенных Штатов висит громадный долг, который он всё ещё надеется получить. Ему и в голову не приходит, что эти янки никогда не заплатят, настолько очевиден тот факт, что именно с его помощью они обрели независимость.

Итак, с этим покончено. Однако вперед! Продолжим борьбу! На этот раз помощь внезапно приходит из Санкт-Петербурга. Великий князь, возвратившись из путешествия, настойчиво рекомендует новую комедию того француза своей матери, которая считает себя просвещенной монархиней и потому любит театр, хотя ничего не понимает в искусстве, поскольку эстетического чувства не завелось в её расчетливой, холодной душе. Ей нравится её роль, и она дает разрешение поставить «Женитьбу Фигаро» на петербургском театре. Директор театра запрашивает Париж. Людовик в смятении. Ведь это позор! В России станут играть то, что во Франции запретил окончательно и навсегда! Надо, надо что-нибудь предпринять. И он отговаривается от Санкт-Петербурга тем, что комедия первоначально должна увидеть французскую сцену. Это резонно. Однако когда же она увидит французскую сцену. Да хоть завтра. И он разрешает Водрейлю дать один спектакль в своем загородном замке Женевилье.

Водрейль спешит обрадовать автора. Автор, естественно, рад, но далеко не в той степени, в какой рад Водрейль, находящийся чуть не в экстазе. В сущности, что может значить одно закрытое представление в загородном замке вельможи? Почти ничего. Шум, конечно, поднимется, однако шум поднимется в самом тесном кругу и не продвинет его дело вперед, к полному и окончательному разрешению пьесы.

Стало быть, из этого маленького шага вперед необходимо извлечь максимальную пользу, и он отправляется на прием к Ленуару. Видите ли, мсье префект, автор уже дал право первой постановки актерам Французской комедии, и постановка в замке Женевилье не только нарушает права актеров означенного театра, но и ставит под сомнение порядочность автора, чего автор не может допустить ни под каким видом. Таким образом, автор попадает в ложное положение. С одной стороны, он не может противиться желанию его величества короля и отменить постановку, а с другой стороны, он прямо-таки обязан отменить постановку, чтобы спасти свою честь и защитить права актеров Французской комедии. Что же делать? Как поступить?

Надо полагать, у префекта парижской полиции глаза лезут на лоб, от растерянности и изумления. Куда ни кинь, везде клин, а отдуваться придется ему. Запретить постановку в замке Женевилье только на том основании, что нарушаются какие-то права в сущности абсолютно бесправных актеров Французской комедии? Да после этого король сотрет его в порошок. Впрочем, даже обрадуется, поскольку против желания согласился на постановку, но и сотрет, непременно сотрет, поскольку не терпит нарушения своей воли ни в чем. Как же быть?

Некоторое время коллеги по дипломатии и компаньоны по сделкам молчат, и молчат тяжело. Каждому надобно спасти свою честь, а префекту полиции следует ещё спасти свое положение, а выхода, как представляется, не видать никакого. Дебри какие-то. Вот после этого и служи!

Наконец, несколько поморив префекта полиции, коллега и компаньон предлагает официально, в письменном виде, за подписью и печатью, удостоверить, что постановка в замке Женевилье никоим образом не нарушает прав актеров Французской комедии и что право первой постановки на общедоступной сцене по-прежнему остается за ними. Префект парижской полиции смотрит внимательно, улыбается и составляет бумагу. Пьер Огюстен аккуратно складывает её и опускает в карман.

И в одно прекрасное утро конца сентября из Парижа и Версаля к замку Водрейля устремляются вереницы карет. Все тузы французского высшего общества почитают за честь и за большую удачу присутствовать на первой постановке так странно нашумевшей комедии. На них наряды самые свежие, прически самые модные, бриллианты самые крупные, бархат, бархат и кружева.

Правда, театрик в замке сооружен всего лишь для его владельца и самых близких друзей. Он изыскан, изящен, но тесноват. Понятно, что он переполнен. Самые знатные зрители, разумеется, в креслах сидят. Тем, у кого родословная коленом пожиже, приходится размещаться в проходах, а многие ещё и в коридорах стоят, в которых тоже кое-что слышно, при открытых дверях. Другими словами, в зале битком, а на дворе во всей красе золотится сентябрь. Солнце пылает. Жара на дворе. В не продохнуть. Не спасают ни веера, ни платки, которыми усердно утирается пот. Обмороки начнутся того и гляди. А начнутся обмороки, разразится страшный скандал, тогда уж постановки на сцене Французской комедии и в самом деле не увидать никогда. И Пьер Огюстен, всё ещё легкий в пятьдесят один год, вскакивает на подоконник и своей тростью разбивает роскошные стекла на конах. В зал проникает немного свежего воздуха. Зрители спасены.

Правда, спасены не совсем. Занавес уходит медленно вверх, говорит Фигаро, Сюзанна подает свою первую реплику, и спектакль летит и кружит и хохочет, и зрители задыхаются, теперь уже от восторга. Когда занавес опускается, они ошеломлены и не сразу поднимаются с мест. Они расходятся в изнеможении, точно бы нехотя. Какая-то дама вслух выражает общее впечатление:

– Мсье Бомарше дважды за этот вечер наполнил зал свежим воздухом.

Разумеется, на другой день о спектакль судит и рядит Париж и Версаль. Передают мнение литератора Никола де Шамфора, что это воистину энциклопедическая комедия, причем не совсем ясно, имеет ли в виду литератор многообразие содержания, близость этого содержания к прославленной «Энциклопедии» или разом и то и другое. Но что Шамфор? Шамфор почти ничего. Гримм, сухой озлобленный Гримм, разгромивший его первые сочинения в пух и прах, находит нужным присоединиться к общему мнению и заявить, что в этой комедии находит смелую и остроумную картину нынешних нравов и что она написана мастером, который, как никто, владеет кистью и красками.